Жнецы страданий - Екатерина Казакова

Потом он прибился к чужой Стае. И долго-долго скитался, не обрастая, впрочем, привязанностями. Вроде и не один, а вроде наособицу. Бирюк.

Однако острая, болезненная потребность иногда видеть родную деревню изводила парня. И оказалось, не зря. Потому что однажды ночью, когда Каред стоял на пригорке под старой сосной и смотрел на родной тын, он услышал крик.

Дикие напали на парня и девку, шедших домой.

Каред кинулся туда, откуда неслось рычание. Но отбить успел только девушку. Ее спутника разорвали. И тогда тот, кого в новой Стае звали Дивеном за дивную силу, впервые дал волю своему Дару. Ту, которую он хотел спасти, уже погрызли, но мужчина чувствовал – жива.

Он ее вырвал. Забрал с собой. И радовался, что когда она очнется, то ничего не будет помнить. Она и не вспомнила. А он не узнал красивую стройную девку. В Стае ей не шибко обрадовались. Еще бы – лишний рот! – но приняли, потому что привел он. И нарекли Сладой. За покладистый и уживчивый нрав.

Девушка совсем не была похожа на Мьель. Но как же он полюбил ее! За спокойную стойкость. За рассудительность. За ласку и преданность. За доверие. Так у него появилась новая семья.

Каред вытер лицо рукавом рубахи. Впервые в жизни он плакал от счастья.

Его жена, его дети, его Стая были живы. И они пришли туда, где не страшны охотники, голод и сам Каженник. Они добрались. Спаслись.

Сквозь слезы он улыбнулся и судорожно вздохнул, пытаясь успокоиться. Дом. Его новый дом. В который никогда не войдет чужак. Дом, где нет места страху.

Прав был дед Врон: любовь сильнее страха. Он своей любовью пересилил страх. Выгрыз его из души. Вот только… души после этого у него почти не осталось.

Как хорошо в самом начале зеленника пахнет воздух! Молодой травой, теплой землей, терпкой хвоей, разопревшими почками, готовыми вот-вот проклюнуться клейкими молодыми листьями. Оттого-то в груди вскипает пузырьками в эту пору детская радость; хочется бежать по просыпающемуся лесу, смеяться без причины, захлебываясь и задыхаясь.

Лесана стояла, склонившись над кипящим котелком. Ароматное хлебово весело булькало. Над полянкой, где девушка и ее наставник расположились для отдыха, плыл сладкий грибной дух.

Выученица улыбалась, помешивая похлебку. Клесх терпеть не мог грибы. Но именно потому, что он их ненавидел до душевного выворота, она нарочно берегла на дне заплечника горсточку сушеных боровиков. Крефф вырос на берегу Злого моря. Там не знали, не ели и не собирали грибов. Поэтому об этих «слизняках» он мог бубнить два оборота и ни разу не повториться. Девушка усмехнулась, предчувствуя, как разозлится наставник, возвратившись из леса к месту стоянки.

Белые, подосиновики, сыроежки – только они могли пробудить в молчаливом креффе речистость. Именно потому Лесана их сегодня и варила. Ей нужно было с ним поговорить. А говорил Клесх только тогда, когда был чем-то недоволен или когда учил непутевую послушницу. Если же все обстояло хорошо, наставник мог за седмицу не проронить ни единого зряшнего слова. Даже «нет» и «да» заменял движением головы.

Но Лесана за три-то года научилась вытягивать из него слова тогда, когда нужно. Для этого у нее была припасена не одна маленькая хитрость.

У Клесха, надо полагать, тоже. Он выученицей помыкал искусно. Взять хотя бы тот случай, на заре их странствия. До сей поры помнила, а уж сколько лет прошло. Крефф ей тогда все пенял: мол, бьется она в бою оружием, а должна Даром. На железо против Ходящих полагаться – мертвым быть.

Выученица виновато кивала, соглашаясь, но все равно никак не получалось у нее в опасности будить Силу. Душа уходила в пятки, а Дар закрывался, отказывался подчиняться. Поэтому Лесана трусливо старалась держаться ближе к наставнику, животным чутьем понимая, что он не пропадет, а значит, и она с ним вместе.

Но в одну из ночей ратоборец девку проучил. Да так, что небо с овчинку показалось.

Лесана и посейчас помнила, как рвались волколаки на обоз. С влажных клыков летели хлопья пены, челюсти клацали. Оборотни наскакивали на обережников, силились прорваться к людям. Стояла зима с суровыми морозами. Твари оголодали и утратили страх. Да еще один из обозников – недоносок безмозглый – порезал руку на привале да никому не сказал, обмотал тряпицей, вроде как рана-то пустячная.

Да только кровь приманила тех, кто ее любит.

С заходом солнца оглянуться не успели, как по санному следу побежала Стая. Быстрые тени скользили за деревьями, высверкивались зеленью глаза, холодный ветер студенника доносил утробное рычание.

Много их было. Большая Стая. Лесана сунулась к тулу со стрелами, успела Дар с пальцев стряхнуть, на том и иссякла. Едва волколаки стали кидаться на обережный круг, рычать и хрипеть, как сердце в пятки ушло – такими огромными они были, такими страшными. Да еще увидела впотьмах краем глаза, как волк, оборотившийся человеком, скатал в ладонях пригоршню снега, а между пальцами вспыхивала болотная зелень, словно огоньки трясинные…

Лесана вскинула лук, звякнула тетива, свистнула стрела. Ходящий упал, захрипев, но дело было сделано. Снежок, брошенный уже мертвой рукой, прокатился, разбрасывая бледные искры, по обережной черте, снимая защиту. Серые тени рванулись.

Девушка прыгнула на розвальни, закричав, чтобы люди взбирались на сани, а руки жили своей жизнью – знай бросали стрелы к тетиве. Волколаки взвизгивали, хрипели от боли. Но было их много, да и не каждого удавалось пронять до смерти.

Ужас поднялся в груди холодной кипящей волной, по всему телу высыпала испарина. Серые тени неслись над белыми сугробами. Выученица вскинула меч и в этот миг увидела, как в нескольких шагах от нее упал наставник, снесенный мощной тушей. Вот только стоял – и уже дикая тварь рвет его, захлебываясь от ярости.

У послушницы перехватило дух. Она не смогла даже закричать; сердце подкатило к самому горлу, и вместо крика изо рта вырвался лишь всхлип ужаса. А потом на смену страху пришел гнев. Отродясь не было у Лесаны в душе столько ярости. От мысли одной, что из-за какого-то поранившегося дурака погибнет столько людей – Клесх погибнет! – в груди закипело. Дар хлынул от нее волнами – голубое пламя летело над сугробами, вспыхивало на жесткой шерсти оборотней, пробегало искрами, заставляло свирепых хищников скулить и корчиться, отшвыривало их от саней и кричащих в ужасе людей, принуждало кататься по земле, хрипеть…

Лишь после этого Клесх сбросил с себя тушу издохшего волка и поднялся на ноги. Плечо, рука и весь правый бок у него были разодраны, от ран валил пар, и кровь черными ручьями текла в утоптанный сугроб.

– Чтобы ты делом занялась, мне надо было дать себя жрать? – спросил он, шатаясь.

Лесана подбежала к нему и подхватила, а сама задыхалась от стыда и сознания своей никчемности. Нехорошо то было, но выместила девка свой гнев на том самом дурне, который приманил на торговый поезд беду. Едва пристроили Клесха на толстой медвежьей шкуре в розвальнях, как выученица его словно сама в Ходящую обратилась.