Жнецы страданий - Екатерина Казакова

Наконец их странствие завершилось. Через сухой малинник, выросший, казалось, на голых камнях, путники подошли к узкому зеву пещеры. Из провала повеяло прохладой.

Спускаясь по пологому склону вниз, Слада слушала, как шуршат под ногами мелкие камешки, и озиралась. Высокие своды и широкие ходы разбегались во все стороны.

Человек тут заблудится. Но обитатели этих мест не были людьми.

Под высочайшими мрачными сводами было спокойно и тихо. Сдевой услышал, как облегченно вздохнула Ива. Здесь и впрямь дышалось легче, без вечной боязни оказаться под ослепляющими, выжигающими глаза лучами солнца. Шли долго; казалось, что дорога уже никогда не кончится, но главный провожатый вдруг сказал:

– Вот и на месте.

Рагда восхищенно ахнул. Они вышли круто спускающимся вниз ходом в огромный каменный зал. Своды пещеры раскинулись так высоко, что захватывало дух.

Дивен же во все глаза смотрел на другое – на дома. Изб было так много, что здесь – под землей – пролегли настоящие улицы. Слада привалилась вдруг к плечу мужа и тихо заплакала. Их путь был окончен. Их не гнали. Скоро у них будет дом. Свой дом, в который никогда не войдут охотники.

– Идем к старшому, а вы – вон туда, в ту избу. Там все пришлые останавливаются, пока свое жилье не срубят.

Дивен кивнул и двинулся следом, удивленно оглядываясь.

Это поселение отличалось от людского. Избы тут не обносили заборами, даже ворот, и тех не было, как не было скотных дворов. Но где-то кудахтали куры. Курица – птица глупая, ей все одно, кто сыплет зерно – человек ли, нет ли, было б что поклевать. Это собаки, кошки да скотина чуяли Ходящих и бесились, курам же не до того, им бы все квохтать.

Тем временем Дивена провели по длинной улице к добротному крепкому дому с широким крыльцом. Двери здесь не запирались, поэтому провожатый лишь постучал и сразу вошел.

В доме пахло щами. Из глубины избы донеслось:

– Мирег, ты?

– Я! Вот, тут к нам чужин из-за Черты пришел.

Послышались шаги, и в горницу вышел мужчина лет пятидесяти, с седой бородой, но черными смоляными волосами. Он торопливо приглаживал густую шевелюру.

– Это ты, что ль, из-за Черты?

Дивен развел руками. Он ничего не знал про Черту.

– Наверное…

– Наверное, – усмехнулся хозяин дома и вдруг обнял незнакомого пришлеца. – Меня Чусом зовут. Я из Помнящих. Ныне можно кликать Званом. Кому как нравится.

– Меня зовут Каред. И я из Помнящих. Ныне рекут Дивеном.

Мужчина усмехнулся, довольный.

– Долго шли?

– Долго.

– Отчего мало вас так? Я когда Злоба посылал, он говорил, целую Стаю приведет, вас же – по пальцам перечесть можно. И Злоба нет. А прийти должны были еще зимой.

– Злоба убили охотники, – глухо ответил Каред-Дивен. – Они же и остальных порешили. Я еле успел увести баб с ребятишками и двоих мужиков. На Гнездо напали днем. Думал, не отобьемся. Дорогу искали сами. Плутали много…

– Жалко Злоба. Парень был добрый, – из-за спины у него негромко сказал Мирег.

– Жалко, – согласились Каред и Чус.

Помолчали.

– Почему меня назвали перешедшим Черту? Что за Черта? – спросил наконец Каред.

– Путь к Лебяжьим Переходам затворен для людей. Каждую луну мы подновляем защиту. Ты пересек охранительную Черту. В тебе есть Дар, ведь так?

– Есть, – кивнул Каред.

– Покажи.

Дивен перевернул ладони и протянул их хозяину избы. Бледную кожу охватило зеленое сияние, похожее на свечение болотных огоньков. Сквозь сполохи пламени руки казались прозрачными, словно не мужчина живой стоял, а навий.

– В достатке, – признал Чус. – Нам такие нужны. Сейчас здесь двенадцать Помнящих. Мы кормим всю Стаю. Тринадцатый будет кстати.

Дивен вздохнул. Он устал. Устал от ноши, которую влачил уже семнадцать лет. Но больше некому было подставить шею под хомут, потому приходилось терпеть и не жаловаться.

– А люди что? – спросил он.

– Ничего, – усмехнулся Чус. – А то ты не знаешь.

– Знаю.

– Так что же спрашиваешь? Ладно, друже, иди отдыхай. Избу поставить пособим. Места хватит, пещеры огромные. Ступай, сил наберись пока.

– Постой, – удержал Дивен собеседника. – А на охоту когда?

Чус усмехнулся:

– Допрежь тебя другие сходят. В жилу сперва войди. А то, вон, синий весь.

У Дивена словно мешок песку со спины сняли.

– Спасибо.

Хозяин дома грустно усмехнулся.

– Живите. Тут не тронут. Нет ни Охотников, ни Каженника. Тихо.

…Когда Каред вернулся в гостевую избу, его спутники уже спали. В печи трещали дрова. Мужчина заглянул в жерло – пламя было изжелта-зеленым, злым, ревущим. Такой огонь дарил тепло и не причинял боли. Осененный закрыл глаза, чувствуя, как из-под век ползут слезы усталости и облегчения. Он не один. Они не одни. Есть кто-то, кто поможет.

И лишь сейчас навалилась усталость. Усталость прожитых лет. Вспомнилась Мьель – первая жена, та самая, которая увела его из деревни. Увела, а потом отпустила обратно к людям. Он не был для нее едой. Она не была для него чудовищем. Красивая… Косы до колен. Рыжая, как листва по осени. И вся в веснушках. Улыбчивая, радостная девка. Он помнил каждую веснушку. И когда вернулся в деревню, не было ничего, что радовало. Тянуло, тянуло к ней. А сам думал с ужасом: к кому – к ней? К Ходящей? К чудищу? К кровососке?

Нет. К самой лучшей. К самой нежной. С телом белым, словно сметана, с искрами смеха в глазах, с веснушками на плечах и спине.

Он так и ушел тогда. От матери, сестер. От людей. От всех. Ушел к ней. И стал тем, кем стал. И они были счастливы. Очень-очень долго, почти год. Она хотела родить ему сына…

А потом пришли охотники.

Все закончилось вмиг и навсегда. Он остался один. Едва живой, со стрелой в боку. Был бы без Дара, помер бы. На стрелу привесили такое заклинание, что тело рвало и кромсало, будто ножами. Но он выжил.

Иногда он ходил к родной деревне, смотрел на темные окна домов. И думал о том, как его там боялись. Но он не хотел зла. Он любил их всех. Потому что каждого помнил. И деда Врона, и Зорянку, и маленькую Лесану, и меньших сестриц, и мать… Помнил всех. Но они бы не приняли его никогда.

Да и не смог бы он прийти к ним, не прорвался бы через заклинания, оберегающие дома. А ежели и прорвался, то безумие крови принудило бы загрызть родню. Такое проклятие. Издалека – гляди, хоть все глаза выгляди, ближе подойдешь, лишь запах родной учуешь – ум откажет, останутся только голод и злоба. Разорвешь тех, кто дорог, и вовсе свихнешься. Будешь чудищем кровожадным носиться в поисках поживы. Есть, есть, есть… И никаких других желаний не останется.