Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф

И этот год выдался именно таким. Даже старики не помнили подобного паводка. Мы уже рассказали, как весенним наводнением снесло мельницу и кузницу в Экебю, но вода похозяйничала и в других местах. Даже маленькие речки, ободренные невиданным количеством весенних дождей, разгулялись не на шутку, начали нападать на хутора и поселки. Унесенных амбаров и сараев было не сосчитать. А сколько бед наделали грозы! Сколько сожженных овинов и деревьев!

Но все это продолжалось только до Иванова дня.

Потом пришла засуха.

С середины июня до начала сентября не выпало ни капли дождя. Природа словно замерла, стояли долгие, жаркие, безветренные дни. Лёвен тоже замер, а пропитанная солнцем вода стала почти горячей.

Дождь отказывался падать, ветры отказывались дуть, земля отказывалась родить. Никто не хотел заниматься своим делом. Только солнце щедро лило свой свет и тепло на иссыхающую землю. Ах, солнце, солнце, животворящее солнце, ты, оказывается, способно быть беспощадным. Солнечный свет и человеческая любовь очень похожи; все знают про совершаемые ими злодеяния, и все охотно прощают. Солнечный свет похож на Йосту Берлинга: старается принести радость всем и каждому, поэтому все прощают невольно приносимое им зло.

После дня солнцестояния в других провинциях тоже началась засуха, но Вермланд пострадал сильнее других. Сюда весна пришла поздно, побеги не успели как следует окрепнуть. И рожь осталась без полива как раз в решающий момент, когда в колосках начинают наливаться зерна. На яровую рожь, из которой в те времена пекли почти весь хлеб, было жалко смотреть: тоненькие желтоватые стебельки высотой с ладонь и редкими, пожухлыми кисточками на конце. Поздно посеянная репа не проросла, и даже неприхотливый картофель не сумел высосать из иссушенной земли ни капли воды.

В такие годы первыми бьют тревогу обитатели лесных наделов и летних горных пастбищ, но тревога постепенно распространяется и в долины.

– Перст Божий, – говорили люди. – Кто-то из нас грешен.

И били себя в грудь, и каждый спрашивал себя – а может, это я согрешил? А может, это из-за меня милость природы, кормилицы нашей, обходит нас стороной? Неужели это на меня гневается Господь, иссушает землю и губит посевы? И это солнце в безоблачном небе: неужели именно мне на голову сыплет оно раскаленные угли? А если это не я, то кто же? Кого ищет на грешной земле перст Божий?

И пока зерна съеживаются и сохнут в колосках, пока картофель не может найти влагу, пока изнывающая от жары скотина толчется у иссыхающих с каждым днем родников, в округе начинают ходить странные слухи.

– Такого без причины быть не может. Должна быть причина. Кто-то из нас провинился перед Господом.

* * *

Воскресенье в августе. Богослужение закончилось, люди начали разбредаться по домам, плелись по раскаленным дорогам, с грустью поглядывая на сгоревший лес и высохший на корню урожай. Рожь кое-как сжали, но хватило лишь на несколько небольших копенок. У тех, кто подрядился жечь валежник, работы особой не было, но и тут людей преследовали неудачи – несколько раз подожгли лес. А то, что недоделал пожар, завершили вредители. Сосновый лес выглядел как лиственный глубокой осенью: без иголок, с голыми сучьями. А березы горестно опустили ветви с поеденными листами, от которых остались одни прожилки.

Люди шли в мрачном молчании. Еще было кому вспомнить нужду тысяча восемьсот восьмого и девятого[38], свирепую зиму восемьсот двенадцатого, когда воробьи мерзли на лету. Они прекрасно знали, как выглядит голод, изможденное лицо его было хорошо им знакомо. Они прекрасно знали, как печь хлеб из коры и с каким отвращением коровы жуют мох.

Одна женщина попробовала испечь хлеб из ячменной муки и брусники. Получилось неплохо – она давала всем попробовать и заметно гордилась своим изобретением.

Но у ни кого из головы не выходила одна и та же мысль, она читалась в глазах, то и дело срывалась с губ.

– Кто он, Господи? Кто навлек на нас такое несчастье? Кто посмел прогневить Тебя настолько, что Ты отнимаешь у нищих последний хлеб?

Люди свернули на запад, перешли мост через пролив и стали подниматься на холм в Брубю. И вдруг один из толпы остановился у дороги в усадьбу скупердяя-пастора. Поднял сухую палку и бросил ее в сторону дома.

– Вот так он и молился, – сказал с угрозой. – Точно бросал Господу сухие щепки.

Стоявший рядом крестьянин последовал его примеру. Палки не нашлось, он поднял высохшую, ломкую ветку и тоже кинул в сторону усадьбы.

– Самая подходящая жертва для такого пастора.

И третий сделал то же самое.

– Он сам, как засуха. Палки до солома – вот и все, что он нам вымолил.

– Возвращаем все, что он нам дал, – сказал четвертый.

А пятый тоже бросил ветку и произнес вот что:

– Пусть он высохнет и сломается, как эта ветка. Позор такому слуге Божьему!

– Сухой корм – сухому пастору, – добавил шестой и швырнул очередной сучок.

Люди, шедшие за ними, видели, что они делают, и слышали, что они говорят. И им показалось, что они нашли ответ на так долго мучивший их вопрос.

– Пусть получит, о чем просил! – раздались голоса. – Это он навлек на нас засуху!

И чуть не каждый остановился, бросил камень, сучок или ветку. Вскоре на перекрестке лежала целая куча хвороста и соломы – холм позора пастора из Брубю.

Вот и вся месть. Никто не поднял на пастора руку, никто не сказал ему в лицо все, что о нем думает. Душу облегчили – и ладно. И не только. Они не хотели мстить сами. Хотели лишь указать справедливому и суровому Господу на виновного, на того, кто обрек их на такие несчастья.

– Если мы недостаточно поклонялись тебе, Господи, то не по своей вине. Это он вел нас не тем путем. Так почему же мы все должны страдать? Пусть он и страдает. Мы отметили его для Тебя, отметили позором и презрением. Мы ни в чем не виноваты, это все он.

Очень быстро стало обычаем: все, кто проходил мимо этого перекрестка, оставляли сухую ветку или клок соломы. «Пусть и Господь, и люди видят, кто виновник наших бед! – думали они. – Пусть и Господь, и люди видят, как мы ненавидим его, того, кто навлек на нас гнев Создателя».

Старый скряга заметил наконец кучу мусора на обочине и велел ее убрать. Поговаривали, что он настолько скуп, что топит этим мусором печь на кухне. На следующий день появился новый ворох веток, а когда пастор приказал убрать и этот, нанесли еще.

Сухие ветви и щепки лежали и взывали к небу: позор, позор пастору из Брубю!

Стоял знойный, душный август, месяц гниения, как называют его в народе, – существует поверье, что в эти дни продукты очень быстро портятся. Пропитанный гарью лесных пожаров воздух давил на людей, и они дышали растворенными в этом воздухе отчаянием и безнадежностью. И с каждым днем пастор в глазах людей превращался в настоящего демона, сидящего у небесных родников и не дающего им открыться и пролиться на землю благословенным дождем.