Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке - Василий Авченко

Широко представлены в «Правилах бегства» и менее масштабные отсылки к прежним куваевским текстам. Скажем, бич по кличке Мышь, рассказывая о своём прошлом и о причинах, которые привели его к нынешнему состоянию, во всём винит бывшую супругу и её мать: «Тёща! Хай она сгине. Через тёщу и с женой пошли ссоры. Мечтать я люблю. Книжки читать. „Мир приключений“, „Ветер странствий“. Про одиночные плавания через океан – тоже. А у тёщи, хай она сгине, одна мечта, чтобы с клиентов червонцев побольше брать. Я брал, конечно. Но ведь знакомые все, совесть тоже надо иметь».

Похожие ламентации уже звучали в «Территории», где Салахов, по кличке Сашка Цыган, также возводил все свои несчастья к неумеренной жадности жены. Сначала у Салахова всё шло по накатанной колее: «школа, армия, служба в десантных войсках». Но после армии жизненная траектория Салахова стала постепенно отклоняться от правильной линии: «Вернулся домой и женился. Устроился шофёром на консервный завод. Валентина, его жена, хотела, чтобы всё в доме вызывало зависть соседей и ещё, чтобы имелся достаток тайный, неизвестный соседям. Из-за этого сержант-десантник Салахов связался с „левым“ товаром, вывозимым с завода. Получил восемь лет».

Иногда «Правила бегства» получают в наследство от предшествующих произведений Куваева какие-то одномоментные события. Так, обезножевание Лошака напоминает травмы, что в «Территории» настигли Гурина («ноги сломаны обе, хребет вроде цел»). При этом Лошак явным образом опережает Гурина в способности преодолеть увечья и подняться над собой. Неслучайно Баклаков думает о том, что «если… Гурин потеряет ноги, то ему конец», поскольку «он не из тех, кто сможет остаться человеком без ног». За будущее Лошака, оставшегося не только без стоп, но и без кистей, Рулёв и Возмищев, наоборот, спокойны.

Нельзя не отметить и пристрастие Куваева к использованию излюбленных речевых оборотов. У Михаила Лермонтова, как известно, любимым словом было слово «одинокий», у Тютчева – «роковой», у Владимира Набокова – «лиловый». Куваев же всем многочисленным лексическим единицам русского языка предпочитал глагол «вломился» и конструкцию «некто плюс прилагательное» (этот вывод коренится в интуитивных, а не компьютерных, выполненных по всем правилам статистики измерениях, но от истины он, по нашему мнению, не так уж и далёк).

Чинков в «Территории» «был всегда молчалив и вламывался в работу, как танк в берёзки». В «Правилах бегства» Возмищев представляет своего предка, Сидора Возмищева, «крепким отчаянным мужиком, который вламывался в дикие пространства Сибири». В этом же романе мы читаем о том, как Саяпин «медведем пошёл к берегу и вломился в кустарник».

В рассказе «Триста лет после радуги» нас ожидает, наряду с другими членами экипажа «аннушки», второй пилот, который настолько недооформился в настоящего северного человека, «арктиксмена», что именуется просто «некто юный». Этот «некто юный» перелетел и в «Территорию», где он является вторым пилотом у Бардыкина. В рассказе «Кто-то должен курлыкать» главный герой, размышляя о людях, устраивающих лесные пожары, задаётся вопросом: «Почему виноват всегда некто абстрактный и „бяка“ живёт всегда в другом месте?». В «Правилах бегства» у Рулёва просит всяческого содействия «некто рослый», оказавшийся, как почти сразу же выяснилось, Семёном Андреичем Рокито – «руководителем центра региональных исследований».

Всё сказанное не означает, что Куваев, экономя творческие усилия, шагу не мог ступить без обращения к уже имеющимся заготовкам. Известная повторяемость некоторых схем, ситуаций и словесных формул говорит, скорее, о том, что писатель, находившийся только в середине творческого пути, уже создал арсенал собственных выразительных средств, включающий в себя и персональную грамматику, и персональную лексику, и персональный синтаксис. Остаётся только сожалеть, что «Правила бегства» стали последней возможностью использовать эти средства, несущие печать ярко выраженного индивидуального стиля.

Если «Территория», по словам Куваева, была написана ради последних строк, то смысл «Правил бегства» для него был сосредоточен в эпиграфе, взятом из текста раввина Гиллеля – вавилонянина по происхождению, жившего до и в самом начале новой эры: «Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, к чему я?» Изречение, подброшенное Игорем Шабариным, Куваев счёл камертоном: «Слова эти обязывают и вдохновляют». Он собирался со временем убрать эпиграф, как топор из каши: «Кажется, подаренная тобой цитата уже изживает себя. Это радостно. Ибо, когда вещь, которая когда-то тебя потрясла, начинает изживать, значит, развитие идёт, она своё отдала и всё идёт путём» (из письма Шабарину). Но при публикации романа эпиграф сохранили.

Другим эпиграфом могла бы стать фраза, услышанная Куваевым в 1974 году на застолье в Сванетии, которая сразу легла ему на душу: «А теперь выпьем за тех людей, что хотели жить. Но не сумели». В рабочих заметках к роману находим и цитату из «Братьев Карамазовых»: «Ибо тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить».

Среди рабочих названий романа – «Вокруг дыры», «Взгляни в зеркало», «Уход», «Отставший», «Окрестности»… В 1974 году появился вариант «Правила бегства», но Куваев полагал, что и он может быть не окончательным.

«Не попал я в Копенгаген, зато пошёл роман, – писал Куваев в 1974-м (имеется в виду история с „Крузенштерном“). – Сделал самое трудное – написал начало и теперь знаю, о чём речь. Действующие лица ясны. Написав первую часть черновика, немного успокоился».

В январе 1975 года Куваев решил, что работы – ещё на год-полтора. 5 марта: «Роман я всё-таки дожимаю, последние странички». Конечно, это был ещё не окончательный вариант. «Ошибку поспешности, допущенную с „Территорией“, повторять нельзя», – говорил Куваев. Его сестра Галина, впрочем, полагает: «В целом произведение законченное, но стилистически не обработанное».

Финал этого необычного в композиционном отношении романа остался не совсем ясным – почти постмодернистски раздваивающимся. Рулёв и Возмищев, как мы узнаём из последней строчки, тонут во время «памятной северной катастрофы», но в рукописи есть и другой вариант: «Дальнейшие судьбы героев автору неизвестны, так как жизнь продолжается и до финала (кто его знает?) ещё далеко». Создаётся впечатление, что Куваев на тот момент не совсем понимал, что ему делать с Рулёвым. А в первой публикации романа (Магадан, 1980) оба эти варианта финала вообще объединены в один.

Есть и другие следы недоработки. Так, хронология романа довольно запутанна. В конце книги называется имя Бориса Ильинского, по-видимому, ставшего прототипом одного из второстепенных персонажей «Правил» – художника Боба Горбачёва. Точно так же в конце романа из-под маскировочного топонима «Столбы» проступают открытым текстом «Кресты» – старое название Черского.

Из общей конструкции возведённого Куваевым романного здания выбивается, как это ни странно, имя воспетого Возмищевым Семёна Рулёва. Можно спорить, кто всё-таки в «Правилах бегства» является главным героем: Рулёв, его персональный рапсод Возмищев или обладающий самой невероятной судьбой Мельпомен (последний вариант, заметим, допускает множество обоснований)? Возможно, Семён Рулёв наречён автором по аналогии с Семёном Дежнёвым, соратником которого, как мы помним, был предок Возмищева по имени Сидор. Отметим также, что в черновиках романа Рулёв не раз именуется «Гришкой», в письмах к друзьям он фигурирует как «Г. Рулёв», а среди вариантов названия есть и «Бег Семёна Жарикова по кругу». Одно несомненно – словосочетание «Семён Рулёв» могло проскочить в текст романа только по недосмотру, который, имей Куваев возможность довести свою работу до конца, был бы обязательно им замечен и ликвидирован.