Женская собственность - Валентин Черных

Я вдруг почувствовал себя абсолютно беспомощным и слабым, перед этой женщиной у меня почти не было тайн, и, по-видимому, уже не будет.

На завтрак я получил овсяную кашу, поджаренный хлеб с джемом и кофе с сахарином. Никакого холестерина.

— Ты договорись на работе. Пройдешь полное обследование и лечение. Я не исключаю язвы, а уж гиперацидный гастрит у тебя вне сомнений.

В метро она меня поцеловала. Я перехватил взгляд пятнадцатилетней угреватой девочки, взгляд не завистливый, а ненавидящий: вы такие счастливые и, наверное, богатые. Ничего, и у меня все это будет! Не будет, подумал я. Очень ты злая. Злых боятся, но не любят. А я вот добрый, и меня любят, и она добрая, и я ее люблю.

Когда я ехал в больницу, то пытался представить, как мы встретимся. Но мы не встретились, она уехала на семинар в медицинскую академию, но по подчеркнутому вниманию медсестер я понял, что они предупреждены о прибытии особо важной персоны. Меня поместили в двухместную палату с телевизором и туалетом. Моим соседом оказался старик, поэтому я для него стал Виктором, а он для меня Николаем Ивановичем. Минут за семь он пересказал мне всю свою жизнь. Выходило, что десять лет его жизни вмещались в минуту.

Когда началась война, ему было четырнадцать лет, жил в оккупации, а когда наши вернулись, стало семнадцать, и его забрали в армию. Провоевал пятнадцать минут. В первой атаке автоматной очередью перебили ноги. После госпиталя вернулся домой, выучился на шофера. Сразу не женился. Погулял.

— Представляешь, за три года восемь баб имел!

Не выходило и трех за год. Его годовой рекорд был месячной нормой для сегодняшнего молодого человека. Еще в его жизни было пять машин, начинал на «ЗИСе-5», ушел с «ЗИЛа-130». Детей нет, жена не могла рожать, застудила свое женское на лесоповале в войну. Умерла два года назад от сердца. На пенсии он уже восемь лет. Мог бы, конечно, поджениться, но в деревне все знают, что животом мается, а больной старик никому не нужен.

Мы с ним были одного роста. Высокие. Он только усох от старости и болезней. У нас такой тощий работал в институте вахтером, его приглашали сниматься в фильмах. Он рассказывал, что на киностудии есть специальные картотеки для массовки: купцы, дворяне, узники концлагерей. Он проходил по картотеке узников и снимался то в немецких, то советских концлагерях.

К вечеру старику стало плохо. Он сворачивался, вытягивался, садился на корточки, зажимая живот подушкой, он не стонал, только покряхтывал. Я сказал медсестре, она сделала укол, и старик притих и уснул.

А я пытался представить, как мы встретимся утром. После завтрака я вышел в холл, чтобы не пропустить ее появления. Наконец она показалась в конце коридора. Это было похоже на обход войск генералом. Она впереди, на шаг сзади лечащие врачи, две пожилые тетки. В белой шапочке, белом халате, не коротком, но открывающим всю длину ее ног, в общем, было на что посмотреть. Она показалась мне такой ослепительно красивой, что, если бы я ее не знал, а случайно попал в больницу, вряд ли бы решился завести с ней роман.

Она вошла в палату, поздоровалась, улыбнулась. Пожилая врачиха с красными от старости и стирок руками записывала назначения.

— Гастроскопию, колоноскопию, ректороманоскопию…

— Но у меня снизу все хорошо.

Я не сказал, зачем мне засовывать в задницу три метра шланга. Я старался быть деликатным.

— Вот и убедимся, что все хорошо. — И продолжила: — Консультации уролога, кардиолога, стоматолога, ультразвуковое обследование по полной программе.

— Щитовидку тоже? — спросила врачиха.

— Естественно, — подтвердила она и продолжила: — Окулиста, отоларинголога, и запишите на томограф в Институт неврологии.

И я вдруг понял: она старается не для меня, а для себя, она хотела знать о будущем муже все. Не только хотела, но и могла. Она ничего не упустила, я ей рассказывал об автомобильной аварии, и она посылает меня на томограф, а вдруг у меня в мозгах какая-то микросхема сдвинулась, зачем же ей иметь дело с идиотом, а тем более рожать от него детей. Все правильно, конечно, только не на равных, она меня могла проверить, а я ее не мог.

Она пересела к старику, послушала его сердце и сказала:

— Николаю Ивановичу рентген легких и готовьте к выписке.

— У меня все болит, — начал старик.

— Это нормально. В вашем возрасте и должно болеть.

На старика у нее ушло секунд тридцать, и она вышла из палаты.

Чтобы попасть на гастроскопию, больные ждали не меньше недели. Меня она отвела на следующее утро. Смотрела меня сама заведующая. Меня смотрели только заведующие, молодые женщины слегка за тридцать, смотрели с уверенностью профессионалов: есть некачественный материал, его надо сделать качественным. Я задыхался, у меня распирало желудок, а они по очереди смотрели в свой перископ и обсуждали:

— Ноль два.

— Может, обколем?

— Это у него первая. Луковица не деформированная, посадишь на омез, через неделю затянется.

Все ее предварительные диагнозы подтвердились. Нашли и язву, и гиперацидный гастрит.

После гастроскопии мы вышли на лестничную площадку покурить.

— Я не могу при тебе. Я зажимаюсь. Ты выходи, когда меня смотрят, — попросил я.

— Идиот, — ответила она. — Когда я рядом, это гарантия, что ничего не пропустят. Пошли дальше.

Теперь меня смотрела заведующая отделением практологии, блондинка с пышной грудью.

— Снимай штаны, — сказала блондинка. — Залезай на стол, опирайся на локти. В общем, в позицию, какую мужики называют раком.

И тут я взбунтовался:

— При посторонних не буду.

— Он говорит, что при мне зажимается.

— Подруга, мальчика надо раскрепощать. Ладно, выйди, а то он сейчас так зажмет свою кишку.

Она вышла. После осмотра мы втроем пили чай в кабинете блондинки.

— Кишка у него ничего, — откомментировала осмотр блондинка. — Но предрасположенность к геморрою есть. Ты проследи.

— Прослежу, — ответила она.

— И член у него хороших кондиций, у моего, пожалуй, поменьше.

Я чувствовал, как у меня краснеют уши, лицо и даже шея. Блондинка рассмеялась.

— Какая прелесть! Он краснеет. Подруга, где ты его нашла? Он был в глубокой консервации?

Мне хотелось только одного: скорее попасть в палату, лечь и забыть эти осмотры и обсуждения.

Я добрался до палаты и лег. Старик лежал отвернувшись к стене и, по-видимому, спал. И вдруг я услышал, что он плачет. Он плакал всхлипывая и шмыгая носом, как мальчишка.

— Николай Иванович, что с вами?

— Выписывают. Я же не доеду, у меня все болит. Говорят, укол сделают на дорогу. Укол четыре часа действует. А мне час до вокзала, четыре часа на электричке, потом два на автобусе до деревни. И сразу дом надо топить, настыл за два месяца, дров надо принести, а я если тяжелое поднимаю, сразу болеть начинает. Говорят, язва. Но боль от язвы через неделю проходит, когда лечить начинают. Сказали бы правду, тебе год жизни остался. У меня кой-какие деньги отложены, нанял бы старуху, чтобы ухаживала, купил бы лекарств, которые обезболивают, у нашего фельдшера только таблетки, они мне не помогают. Вить, сходи к заведующей, она тебе не откажет, может, оставит хотя бы недели на две, пока не потеплеет. Ты же ее знакомый, она тебя по всем врачам сама водит.