Близкие люди - Татьяна Устинова

В тот день, после которого Петрович с Черным так отчаяннонажрались, на стройке происходил несанкционированный митинг любителей старины ипочитателей святых мест.

Чернов ночевал в Сафоново, это Степан знал точно. Вернее, отом, что он ночевал, Степану доложила верная Тамара, которая в семь часов утраобнаружила Чернова на диване в «кабинете».

В принципе ночевать он мог где угодно, а к семи подгрести вСафоново. Зачем? Неизвестно.

Вместе со Степаном на объект заехала местная милиция,которая вроде бы наблюдала за порядком, пока жители митинговали. Потом Степанпроизносил свою почти революционную речь, стоя почти на броневике и придерживаяза руку почти народовольца Гаврилина.

Потом приехал Эдик Белов. Как он подъехал, Степан не видел,они встретились уже в конторе.

Саши в тот день на стройке не было, выходит, подброситьпрорабу отраву она не могла.

Или могла?

Петрович потерял клофелин и полдня маялся. Саша моглаподбросить ему другое лекарство только накануне, в офисе.

Тогда прорабу не пришлось бы ничего искать — отрава, еслитолько там действительно была отрава, лежала у него в кармане, как дожидающаясясвоего часа осколочная граната.

Степан вспомнил большие руки с желтыми ногтями и синими,набухшими от возраста венами. Руки бестолково вынимали и пихали обратно вкарманы всякую всячину — носовой платок, горсть мелочи, какие-то болтики игаечки, маленькую отвертку с куском пробки на конце. Все, что угодно, кромеклофелина!

Господи, неужели и Петрович тоже кому-то мешал! Безответныйработяга, за всю жизнь не повидавший ничего, кроме профсоюзного санатория вКисловодске, исполнительный, трудолюбивый, добрый, спасавший собак и большевсего на свете любивший селедку с черным хлебом и луком!..

Степан зарычал сквозь зубы, и опять пришлось прибавлятьгромкость, чтобы только заглушить внутреннее, болезненное, что грызло и терзалоего изнутри.

Ему хотелось увидеть Ивана и о чем-нибудь поговорить сИнгеборгой. О чем-нибудь простом и приятном, не требующем никаких моральных сили напряжения.

Например, о доме в Озерах.

Интересно, если ее пригласить, может, она поедет с ними вэти самые Озера? Наверное, можно попытаться ее уговорить. Пообещать, что сам онбудет спать в бане на берегу огромного черного торфяного озера, в которомтеплыми вечерами тяжело, как из пушки, бухали сомы, а она с Иваном в доме нагорке. Дом был большой, капитальный, справный — Степан с наслаждениемпланировал и строил его несколько лет подряд.

Можно соблазнить ее тем, что в двадцати километрах отдеревни Литва, и они вполне могут туда съездить, если заранее позаботиться овизах и документах. Должна же ее привлекать собственная историческая родина!..

Надо сказать Ивану, чтобы начал ее уговаривать. Иван когохочешь уговорит. Отказать ему, когда он смотрит своими глазищами так, как будтоот ответа зависит вся его дальнейшая жизнь, невозможно.

Свободного места возле дома было полно — никто еще невернулся с работы, и Степан шикарно поставил машину почти под своимисобственными окнами.

В «Седьмом континенте» напротив Думы он купил каких-тосоков, берлинского печенья, ветчины, паштета и огненную упитаннуюзолотисто-коричневую курицу, которая даже сквозь толстый бумажный пакетобжигала руки и пахла на всю машину. Иван такую курицу обожал.

Придерживая пакет подбородком, Степан открыл сначала одну, апотом другую дверь своей квартиры, и навстречу ему в образовавшийся проем хлынуламузыка.

Скрипки пели легко и свободно, то ли радостно, то липечально. Звук был выпуклый и объемный, идущий, казалось, отовсюду, и голос —голос! — царил над звуком, не подавляя, а украшая его. Степану внезапно сталожалко, что музыка течет мимо него прямо на лестничную площадку, утекает из егоквартиры, и он торопливо и бесшумно прикрыл за собой дверь.

Пакет он сунул под зеркало и пошел в глубину квартиры,радуясь и удивляясь этой неизвестно откуда взявшейся музыке.

Ингеборга Аускайте, стоя спиной к нему, что-то делала наплите и во весь голос подпевала Хосе Карерасу, который пел «Памяти Карузо».

Степан смотрел на нее во все глаза.

Она улыбалась, закидывала голову и, взмахивала ложкой, какдирижерской палочкой, и упивалась огромным звуком, шедшим из динамиков, и самапела, свободно и без стеснения, ничего не замечая вокруг.

Карерас допел, скрипки замерли, обвалились аплодисменты, иИнгеборга сказала в сторону музыкального центра:

— Большое спасибо, — и повернулась с пультом в руке. Иувидела Степана.

— Прошу прощения, — пробормотал он, неизвестно почему оченьсмущенный, как будто только что подсматривал за ней в ванной, — я не хотел васпугать, я только что вошел. Честное слово, только что…

— Вы меня совсем не испугали, — выговорила Ингеборга, едвапереводя дух. Ей было очень стыдно. — Я… я готовила ужин. А… Ивана нет.

Только сейчас вспомнив, она Нажала кнопку на пульте, и дисквыехал с мягким приятным звуком.

— Как… нет? — переспросил Степан, отчего-то плохо соображая.— А где же он?

— Он уехал на день рождения к Илье, это его одноклассник. Выне волнуйтесь, я прекрасно знаю его и его родителей. Заехал его папа, забралИвана и повез в детский клуб на Сокол. Они там день рождения отмечают. Сказал,что к семи часам они его привезут. Вот на всякий случай оставил мобильныйтелефон. Хотите позвонить?

— Нет, — сказал Степан, — не хочу.

— Вы не волнуйтесь. — Она овладела собой. По крайней меренастолько, что ей удавалось говорить почти связно. Она осторожно положила ложкуна блестящую поверхность стола, прошла мимо Степана и вынула из гнезданестерпимо сверкнувший диск.

— Вы любите классическую музыку? — неизвестно зачем спросилСтепан.

— Люблю, пожалуй, — согласилась Ингеборга, — но не всю. Ялюблю такую классическую музыку, которую любят все плохо образованные люди.Моцарта. Вивальди. Гайдна. Вот Карераса люблю и Монтсеррат Кабалье. Знаете, онаоднажды пела в Париже, и родители купили мне билет. Я потом год не могла забытьпро этот концерт, так это было… необыкновенно. А Стравинского я не люблю. ИШнитке не люблю. Не понимаю.

— Я свожу вас на концерт Монтсеррат Кабалье, — пообещалСтепан мрачно, — осенью она приедет в Москву, и я вас свожу. Пойдете?

Ингеборга посмотрела на него и ничего не поняла. Он былкакой-то странный, напряженный и как будто сердитый, но явно не на нее.