Сочинения - Жак Лакан

ее следствий: а именно, что означающее имеет активную функцию в определении определенных эффектов, в которых означаемое предстает как подчиняющееся своему знаку, становясь через эту страсть означаемым.

Эта страсть к означающему теперь становится новым измерением человеческого состояния, поскольку не только человек говорит, но и то, что в человеке и через человека говорит (ça parle), что его природа соткана из эффектов, в которых можно найти структуру языка, материалом которого он становится, и что поэтому в нем звучит, за пределами того, что может быть понято психологией идей, отношение речи.

В этом смысле можно сказать, что последствия открытия бессознательного еще не проявились в теории, хотя на практике их влияние ощущается в большей степени, чем мы, возможно, осознаем, хотя бы в виде эффектов отступления.

Следует уточнить, что это отстаивание отношения человека к означаемому как таковому не имеет ничего общего с "культурологической" позицией в обычном смысле этого слова, позицией, которую Карен Хорни, например, предвосхитила в споре о фаллосе, позицией, которую сам Фрейд назвал феминистской. Речь не идет об отношении между человеком и языком как социальным феноменом, не идет даже о чем-то напоминающем идеологический психогенез, с которым мы знакомы, и который не отменяется императивным обращением к вполне метафизическому понятию, скрывающемуся под вопросительной апелляцией к конкретному, так жалко передаваемой термином "аффект".

Речь идет о том, чтобы заново открыть в законах, управляющих той другой сценой (ein andere Schauplatz), которую Фрейд, говоря о снах, обозначает как сцену бессознательного, эффекты, обнаруживаемые на уровне цепи материально нестабильных элементов, составляющих язык: эффекты, определяемые двойной игрой сочетания и замещения в означающем, в соответствии с двумя аспектами, порождающими означаемое, метонимией и метафорой; определяющие эффекты для институции субъекта. Из этого теста возникает топология, в математическом смысле этого слова, без которой вскоре становится ясно, что невозможно просто отметить структуру симптома в аналитическом смысле этого слова.

Он говорит в Другом, говорю я, обозначая Другим сам локус, вызванный обращением к речи в любом отношении, в которое вмешивается Другой. Если он говорит в Другом, то независимо от того, слышит ли его субъект своим ухом или нет, именно потому, что именно там субъект, посредством логики, предшествующей любому пробуждению означаемого, находит свое означающее место. Обнаружение того, что он артикулирует в этом месте, то есть в бессознательном, позволяет нам понять, ценой какого расщепления (Spaltung) он был таким образом конституирован.

Здесь фаллос раскрывает свою функцию. Во фрейдистской доктрине фаллос не является фантомным, если под ним понимать воображаемый аффект. Не является он и объектом (частичным, внутренним, хорошим, плохим и т. д.) в том смысле, в каком этот термин имеет тенденцию акцентировать реальность, существующую в отношениях. Еще меньше это орган, пенис или клитор, который он символизирует. Недаром Фрейд использовал ссылку на симулякр, который он представлял для древних.

Ведь фаллос - это означающее, означаемое, чья функция в интрасубъективной экономике анализа приподнимает завесу, возможно, с той функции, которую он выполнял в мистериях. Ведь именно означающее призвано обозначать в целом эффекты означаемого, поскольку означающее обусловливает их своим присутствием в качестве означаемого.

Теперь рассмотрим последствия этого присутствия. Прежде всего, они проистекают из отклонения потребностей человека от того факта, что он говорит, в том смысле, что в той мере, в какой его потребности подвергаются требованию, они возвращаются к нему отчужденными. Это не эффект его реальной зависимости (здесь не следует ожидать паразитической концепции, представленной понятием зависимости в теории неврозов), а превращение в означающую форму как таковую, исходящую из того, что именно из локуса Другого исходит его сообщение.

То, что таким образом отчуждается в потребностях, представляет собойUrverdrängung (первичное подавление), неспособность, как предполагается, быть артикулированным в потребности, но оно вновь появляется в чем-то, что оно порождает, что представляет себя в человеке как желание (das Begehren). Феноменология, возникающая в аналитическом опыте, безусловно, такого рода, чтобы продемонстрировать в желании парадоксальный, девиантный, эрратический, эксцентричный, даже скандальный характер, по которому оно отличается от потребности. Этот факт слишком часто подтверждается, чтобы не быть всегда очевидным для моралистов, достойных этого имени. Фрейдизм прежних времен, казалось, был обязан своим статусом именно этому факту. Однако, как это ни парадоксально, психоанализ стоит во главе постоянно присутствующего мракобесия, которое становится еще более скучным, когда отрицает этот факт в идеале теоретической и практической редукции желания к потребности.

Именно поэтому мы должны сформулировать этот статус здесь, начиная с потребности, чьи надлежащие характеристики ускользают от внимания в понятии фрустрации (которое Фрейд никогда не использовал).

Требование само по себе подразумевает нечто иное, чем удовлетворение, к которому оно призывает. Это требование присутствия или отсутствия - то, что проявляется в первобытном отношении к матери, беременной этим Другим, чтобы быть расположенной внутри потребностей, которые она может удовлетворить. Требование представляет Другого как уже обладающего "привилегией" удовлетворять потребности, то есть властью лишать их того единственного, посредством чего они удовлетворяются. Эта привилегия Другого, таким образом, очерчивает радикальную форму дара того, чего у Другого нет, а именно, его любви.

Таким образом, потребность аннулирует (aufhebt) особенность всего, что может быть предоставлено, превращая его в доказательство любви, а само удовлетворение потребности сводится (sich erniedrigt) к тому, чтобы быть не более чем дроблением потребности в любви (все это прекрасно видно на примере психологии воспитания детей, к которой так привязаны наши аналитики-медсестры).

Значит, необходимо, чтобы упраздненная таким образом конкретность вновь появилась за пределами требования. Она и в самом деле появляется там, но с сохранением структуры, содержащейся в безусловном элементе требования любви. Путем реверсии, которая не является простым отрицанием отрицания, сила чистой потери возникает из остатков стирания. На место безусловного элемента потребности желание подставляет "абсолютное" условие: это условие развязывает узел того элемента в доказательстве любви, который сопротивляется удовлетворению потребности. Таким образом, желание - это не влечение к удовлетворению и не требование любви, а различие, возникающее в результате вычитания первого из второго, феномен их расщепления (Spaltung).

Можно увидеть, как сексуальное отношение занимает это закрытое поле желания, в котором оно разыгрывает свою судьбу. Потому что это поле создано для производства энигмы, которую это отношение вызывает в субъекте, дважды "означивая" ее для него: возвращение требования, которое оно порождает, как требование к субъекту потребности - двусмысленность, представленная Другому в требуемом доказательстве любви. Пробел в этой загадке выдает то, что ее определяет, а именно, говоря самым простым языком, что для обоих партнеров в отношениях, как для субъекта, так и для Другого, недостаточно быть субъектами потребности или объектами любви, но они должны стоять за причину желания.