Центумвир - Александра Лимова

Да сколько угодно, Марвин, ибо ваша когорта мне душу через мясорубку пропустила, посмотри на фарш, явно ведь часто видел. Подбородок слегка вверх, сдерживая внутренний ответный рефлекторный удар, почти не отразившийся в движении уголком губ. В мертвой усмешке. В темени его глаз равнодушие и легкая снисходительность к месиву внутри меня.

– Ярослав Андреевич вас ожидает, Алена Васильевна. – Ровно произнес он, отводя взгляд и направляясь дальше по коридору.

Вадим стоял, пока они не вступили на площадку с лифтами. Потом медленно повернулся ко мне лицом, утомленно прикрыв глаза на мгновение, и на этот миг старея на десяток-другой лет. Открыл глаза и в них снова горячие иссушающие пустоши.

– Дай ему сказать. Рассказать. – Негромко и в приказном порядке. – После этого не принимай необдуманных решений.

И резко отвернулся, направившись вслед за ушедшими. Смотрела на него. Мрачно усмехаясь.

Дошла до двери и открыла. Маленький и короткий полутемный коридор, ведущий сразу в большую гостиную с десятком человек, оперативно пакующих ноутбуки и бумаги. Рядом с выходом в гостиную, скрестив руки на груди, стояла высокая стройная блондинка, облаченная в деловой темный костюм и  цепким взглядом прищуренных карих глаз наблюдающая за происходящим.

– Ярослав Андреевич? – вяло улыбнулась я, глядя в ее лощенный профиль.

– На кухне, – отозвалась немедля, с легким отзвуком немецкого акцента в грудном голосе и, не отрывая беспрестанно блуждающего взгляда от людей, уже одевающихся, выставила руку, холеным пальцем указывая направление правее, в еще один коридор от гостиной.

Пошла туда. Широкий арочный проем в светлую кухню с трапезной. Тут тоже были люди. И они тоже заканчивали.

За широким круглым деревянным столом, недалеко от входа, спиной ко мне сидел Истомин, отставив локоть на спинку своего кресла и поставив ногу на низкий табурет правее от стола. С щиколотки этой ноги двое молодых людей с ноутбуком и какой-то странной хреновиной из небольшого чемоданчика, снимали браслет электронного слежения. Эту хуйню крепят при домашнем аресте, она ограничивает территорию передвижения, лишает связи, и подвергает посекундному мониторингу объект.

Напротив Истомина, за столом, сидел крупный круглолицый детина, зарывшийся в бумаги и что-то беспрестанно вещающий на немецком, иногда прикладываясь к бокалу с красным вином и пережёвывая стейк. Его голос был смутно мне знаком. Опуская свою сумку на пол и опираясь плечом о проем, вспомнила, где же я слышала этот голос.  «Солнышко» Истоминское. Кошель, казна и общак Марвина, звонивший Истомину, когда мы ехали в машине и упрашивающий его взять деньги на проект, а то боссы обеспокоены что их центум обиду затаит и свалит на поле, где их ему будут давать бабро на всякие замуты. Их центуму... Центу. Не центуму.

Детина, молниеносно укладывая документы по папкам и глядя за них, ухмыльнувшись, что-то произнес на немецком. Истомин глубоко затянулся, медленно полуоткидывая голову назад, протяжно выдыхая дым в потолок и негромко, тоже на немецком, с усмешкой что-то ответил.

Детина саркастично гоготнул, протягивая бумаги Истомину, поднял на него взгляд и заметил меня в проходе.

– Анна! – тотчас зычно позвал он, впериваясь в мои глаза пытливым взглядом темных буравчиков глаз.

Я повернула голову в сторону, глядя на женщину, все так же  стоящую  на входе в гостиную и быстро скользящую пальцем в по дисплею в поданном ей планшете, пока один из почти удалившихся, накидывал ей роскошную шубу на плечи. Не поднимая глаз от планшета, она уверенно отозвалась:

– Полностью закончили минуту назад.

Истомин все так же с полуоткинутой головой, глядя в потолок, негромко хмыкнул и совершенно по звериному повел голову в полупрофиль, глядя в пол. Усмешка ровная и беспристрастная, разглядывая фигурный рисунок на паркете.

– Здравствуй, дорогая. – Негромко произнес он под щелчок чемодана с упакованным браслетом, и шелест одежды, поднимающихся с табуретов молодых людей.

– Здравствуй, дорогой. – Ровно отозвалась я, глядя на его крепкое прощальное рукопожатие с общаком, что-то гаркнувшим на немецком и парни пошли на выход шустрее.

Они удалились. Подпирала проем, пока не ушел последний. Хлопок входной двери. Мой шаг вглубь обеденной и на ходу скинув пальто с плеч, швырнула его на кухонный островок, когда шла к массивным дверям ведущим на широкий балкон. Открыла, краткий вдох прохладной ночи, придирчивый взгляд на красивый жест госпожи зимы осыпающей грешную землю неторопливыми, крупными хлопьями за широкими панорамными окнами.

Направилась к столу, отодвинула ресторанные харчи, кои вкушал на сим месте Марвинский общак.

Чистый бокал для себя, плеск черного рома о хрусталь, прохлада в пальцах от взятого льда,  поданного Истоминым. Звон стукнувшихся друг о друга бокалов. Залпом до дна. И только после этого глаза в глаза и разнокалиберный от опущенных на дерево столешницы бокалов.

Я любила этого человека. Я любила каждую черточку его лица, линию силуэта. Любила его жар раздражения и его любовь, возносящую в космос. Я любила неровные крапинки в глубоких серо-зеленых глазах, так ясно отражающих все, что он чувствовал. Он постоянно что-то чувствовал. Он живой. А я сейчас мертва от того, что было там, в планах у этих серо-зеленых глаз, с нехорошим, неодобрительным прищуром вглядывающихся в мои. Снова же подслушала. Снова знала то, что не положено. Например то, что он, а точнее из-за его мыслей, собирались убить моего родного брата. И он, очевидно, был совершенно против того, что я это подслушала. Типа жила бы в неведении и все заебись, что ли?

Моя холодная полуусмешка. Его хищная полуулыбка. Скрежет от мощи невербального столкновения. Черного льда раздражения и моей полной ненависти в нежной улыбке. От уже явного запаха разложения. А я еще живая… Я живая, блять… Помогите… Прошу, пожалуйста… Помогите мне…

Доля мгновения и приподняла подбородок с прохладной иронией глядя на него сквозь ресницы. Давая понять, что сейчас напротив него сидит ни его девочка, над которой гарцевали стильные стилюги в Датском королевстве, превращающие обкромсанные локоны в очень стильную стрижку, давшие стопицот хищности чертам лица. Перед ним персона с короной. Перед ним. Сукой. Именно в том понятии, которое его паноптикум вкладывает в это слово. Перед сукой, посмевшей за моей спиной вынести приговор моему кровному, моему брату.

И в его глазах сильнее полыхнул черный давящий лед, под который снова не подобрать виски и блюз, ибо слишком тяжел антураж.

– Скажи, что Илья не предал меня. – Затушивая сигарету о серебряную пепельницу, не отводя тяжелого взгляда от меня, подбирающую под себя ноги и с усмешкой кивнувшей ему:

– Скажи, что предал. – Потянулась за бутылкой. Плеск. Лед. Взятая у него пачка сигарет. Щелчок зажигалки, пьянящая затяжка и с улыбкой выдох дыма под черным, распирающим раздражением почти переходящим в ярость в серо-зеленых глазах. Вырвавших у меня душу. – Он мой брат. Мой. Брат. Истомин. – Затяжка и, не выдыхая два глотка рома. Выдох и исподлобья предупреждающе в красиво улыбнувшегося Яра. В пугающе улыбающегося Ярого, – он не предавал. Это моя семья.