Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

работало. Сколько бы лед ни таял, под ним обнаруживалось только больше льда, а замерзая, он приобретал скользкую и острую как терка текстуру, и местами взгляд натыкался на брызги и пятна замерзшей крови. Представлять это себе было жутко. Все ходили в парках, длинных штанах, ботинках, перчатках — а значит, поранить можно было только что-то выше шеи.

До этого зимний снег всегда ассоциировался у Джейкоба с мягкостью и тишиной. Ты падал в него с мягким «бубух», а если уж упал, можно было заодно и сделать «снежного ангела». Он никогда не задумывался о том, что зима может врезаться тебе в лицо подобно тесаку.

Он представлял себе, как упавшие люди лежат, ошарашенные, и смотрят, как под ними образуется алая слякоть. А ведь на морозе любая боль сильнее. Джейкоб надеялся, что все они были не одни, что рядом нашелся кто-то, способный помочь.

Ведь если бы это оказался кто-то вроде Рассела Бернса, он бы только посмеялся.

* * *

К утру пятницы снег был уже выше колена, и они вернулись к нормальным будничным завтракам. Фиона ела свои хлопья с таким лицом, словно ее обжулили в игре. Снежная крепость за окном превратилась в бесформенный бугор с провалом посередине, а рухнувшие останки снеговика-Рассела были почти полностью погребены. Больше ему заслуженная кара не грозила.

Мама ушла работать из своего домашнего кабинета по удаленной связи; у папы тоже была в доме мини-студия, но он туда не пошел.

Он был одним из трех совладельцев настоящей звукозаписывающей студии, но рок-группы там альбомов не делали и рэперы туда не заглядывали, а значит, ничего такого, что Джейкобу хотелось бы послушать, студия не выпускала. Там занимались музыкой для кино, сериалов, реклам и игр — ну ладно, игровые саундтреки, это круто — и, если верить папиным словам, вечно пахали в условиях какого-нибудь невозможного дедлайна. Когда Джейкоб там бывал, только секретарша на входе не выглядела так, будто находится на грани нервного срыва.

Папа всегда мог взять отгул, но это делало следующий рабочий день только хуже.

На этот раз, одевшись и выйдя на улицу с лопатой, чтобы наброситься на снег и расчистить тропку к почтовому ящику, помощи он не попросил и вообще не сказал ни слова. Очень скоро на следившего за ним из окна Джейкоба навалилось чувство вины. А если с папой случится сердечный приступ? Это же он будет виноват. Папа не был похож на человека, с которым может случиться сердечный приступ, но ведь всякое бывает.

И поэтому, хоть он и предпочел бы заняться чем угодно другим, Джейкоб выбрался наружу, чтобы помочь.

Они копали и разгребали, отбрасывали лопатами снег то в одну сторону, то в другую, наваливались на них, вспахивая ими сугробы, как плугами, но, хотя в конце концов они и пробились к почтовому ящику, тропинку позади них уже понемногу засыпа́ло. Джейкобу представилось, что они будут работать вечно, оставляя за собой что-то вроде недолговечного инверсионного следа самолета. Оглянись — и вдалеке уже не будет никаких признаков того, что они здесь прошли.

А в почтовом ящике даже писем никаких не оказалось.

Папино усталое отвращение от того, что их миссия оказалось бессмысленной, было бы очевидно для каждого, но все же он, с выбившимися из-под шапки потными волосами, оперся на лопату и улыбнулся Джейкобу; оба они были покрыты тяжелым снегом с ног до головы.

— Признайся честно. Что тебе больше нравится: вот так работать или сидеть в школе?

Сомнений не было.

— Вот так работать.

— Тебе светит большое будущее в деле копания канав, — поддразнил его папа. По крайней мере, Джейкоб надеялся, что он дразнится. Но потом папа чуть тише добавил: — И мне тоже.

Он не понимал. Дело было не в том, что Джейкобу тяжело было учиться. Наоборот, учеба давалась ему легко. Иногда она даже была интересной.

Однако в школе постоянно приходилось следить за всем, что ты делаешь, за всем, что говоришь, потому что малейшую ошибку гарантированно использовали против тебя. Твоя жизнь могла рухнуть во время самого обычного завтрака. Если у кого-нибудь был при себе телефон с камерой, этот момент запечатлевался навечно. Он мог пережить тебя.

Джейкобу уже казалось, что этот мир обречен достаться Расселам Бернсам, потому что они, хоть и были тупыми, брали числом, у них было бесконечное количество подвидов, и когда ты заглядывал им в глаза, то видел, как мало за ними скрыто. Они ничего не чувствовали и ни о чем не беспокоились. Ты либо был их добычей, либо стоял у них на дороге.

И они еще только разогревались.

Фиона выскочила на крыльцо и прокричала через заваленный белым двор, что мама сделала для всех горячий шоколад и говорит, чтобы они поторопились, а то она отдаст его свиньям. Это была любимая мамина шутка. Свиней они не держали. Но Фиона этого, кажется, не понимала. Для нее угроза была реальна. Впрочем, свиньи и впрямь существовали; просто она с ними еще не сталкивалась.

— А ты не пойдешь? — спросил Джейкоб через плечо, когда понял, что к дому направился только он один.

И вдруг заметил, что отец смотрит на дверь их дома так, словно она вела в гробницу.

Папа покачал головой:

— У меня есть тут еще кое-какие дела.

Какими бы ни были эти дела, он явно не торопился за них приниматься. Джейкоб смотрел на него в окно с кружкой в руке — пальцы у него все еще покалывало, а ноги были холодные, — попивал горяченный какао и видел, что папа стоит не двигаясь на дальнем конце двора, границы которого стер снег. Он тоже куда-то смотрел, опираясь на лопату, как будто на трость.

Зима странно на него влияла, особенно февраль. Быть может, он устремлял взгляд не совсем в верном направлении, но Джейкоб предполагал, что папа, тем не менее, видит Финляндию.

Он принес домой эту историю пару лет назад — свою новую любимую историю о создании альбома. Какая-то финская группа арендовала большой охотничий дом, к которому прилагалась сауна, потому что в Финляндии, судя по всему, вообще не было ни одного места без сауны. Они уехали туда в начале месяца, прихватив с собой инструменты, записывающую аппаратуру и месячный запас еды и водки, а под конец уехали оттуда с готовым альбомом.

Мне кажется, сказал папа, что это идеальный способ провести февраль.

С тех пор это было его мерилом, с которым он сравнивал все остальное.

Поэтому, когда папа был рядом, но мысли его