Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

к тому же это был первый раз, когда я пытался вернуть что-то в прежнее состояние. Несколько дней спустя, подслушивая, как родители спорят о том, что со мной делать, я узнал, что у этого мужчины впереди были годы операций.

Поэтому мне было приятно помочь Рони.

Но больше ничего менять было не нужно, поэтому остаток времени я рисовал просто так, без всяких причин, — в основном места, где с удовольствием оказался бы, если бы знал, как туда попасть.

* * *

Учебный год закончился для всех, кроме меня, и лето сделалось жарче. Когда у меня не было уроков, а Рони не уходила куда-то еще, мы жили у открытых окон, поэтому на наших верхних этажах тоже стало жарко и мы отшлифовали подоконники локтями.

Веревку мы так и не сняли.

— Может, убрать ее? — спросил я как-то вечером.

— Нет. Ни в коем случае, — ответила Рони. — Они никогда не обращали внимания на то, что творится у них над головами, так с чего бы им начать это делать сейчас?

Поэтому мы обменивались при помощи корзины всякой всячиной: книгами, журналами, комиксами, музыкой и прочими штуками, которые любили, а еще тем, что делали сами. Я пересылал ей рисунки, некоторые — в подарок, а она мне — рассказы, которые писала, и я не только читал их, но и иллюстрировал.

Рони призналась, что все они — о том месте, откуда родом ее песни.

После того первого вечера она не переставала петь. Я был этому рад, а она, похоже, больше не возражала, что я ее слушаю. Язык я все еще не понимал, а Рони не рассказывала мне, что значат слова ее песен, но я начал воображать себе их смысл, основываясь на звучании. И еще на ее рассказах, которые я понимал. В основном это были истории о девочках, которые убивали троллей и людоедов, или бросали их в темницу навечно, или ненадолго бросали в темницу, после чего убивали. Сначала я их жалел, потому что тоже был узником и знал, каково им приходится, но потом понял, что каждый из них сотворил с девочками что-то ужасное, и поэтому, наверное, было к лучшему, что принцессы, крестьянки и юные воительницы первым делом отрубали чудовищам руки.

А потом, однажды вечером, когда небо было мягким и сиреневым, а у земли мерцали светлячки, Рони посмотрела на меня, склонив голову под странным углом.

— Это ведь был ты, да? — спросила она. — Те люди, в парке, зимой. Это ты с ними сделал?

Я ждал этого вопроса несколько недель.

— Я не хотел. Это получилось случайно.

— Три раза подряд получилось случайно? — Она рассмеялась так, как смеются, когда чему-то не верят, но, кажется, не рассердилась. Она не знала этих людей, и поэтому ей было все равно, что они лишились голов. — Как ты это сделал без бумаги?

Я спросил ее, знает ли она, как это — когда очень сильно хочешь что-то сделать, но не можешь, и тебе кажется, что ты вот-вот взорвешься. Ей даже вспоминать не пришлось. Так вот, без бумаги со мной было то же самое. Пока я не обратил внимание на изморозь, что покрывала выходившее на парк окно.

— Я только выглянул в окно и обвел их фигуры ногтем. — А потом провел тем же ногтем по их шеям. — Я ничего такого не хотел сделать. В первый раз я даже не знал, что так будет.

Рони озадаченно посмотрела на меня.

— Когда я спрашивала у тебя, как это работает, ты сказал, что для того, чтобы что-нибудь сделать, ты должен этого хотеть.

Да. Я так сказал. Так что, может быть, я злился на тех людей за то, что они могли гулять в снегопад, а мне приходилось сидеть взаперти. Может быть, я сделал это во второй раз, чтобы убедиться, что и правда виноват в первом случае. А в третий — может быть, просто потому что мог. Помнил я в основном то, как они падали — сначала одна их часть, а следом вторая — прямо в снег, не издав ни звука.

— И ты всегда будешь на это способен?

— Наверное, — сказал я. — Но однажды я подслушал, как родители говорили, что, возможно, я когда-нибудь это перерасту.

Рони кивнула, очень грустно, очень серьезно.

— Мне нужно подумать.

— Ты на меня сердишься?

Но она уже отошла от окна. Однако я услышал ее голос, и он подарил мне надежду:

— Я никогда никому не расскажу, если ты об этом.

* * *

Той ночью меня разбудил стук корзины о стекло. Я включил свет — единственный свет, горевший во всем мире, — и слез с кровати, чтобы посмотреть, что мне прислали. Это была фотография: Рони и два мальчика, один явно старше нее, а другой, кажется, помладше, а еще женщина и мужчина. Рони не улыбалась, по крайней мере не так, чтобы можно было увидеть ее зубы и понять, кривые они или нет, и я смутно припомнил, как это — вот так притворяться, что улыбаешься.

Ее шепот был словно туман, плывущий через пустоту между нашими комнатами.

— Если однажды кое-кто приедет, и я скажу тебе когда, а ты будешь знать, кто это, и увидишь его — ты сможешь с ним это сделать? — спросила она. — Этот фокус с головой?

Я потер глаза и еще раз посмотрел на фотографию.

— С кем?

Она издала какой-то звук, которого я никогда раньше не слышал.

— Не заставляй меня это говорить.

Чуть погодя я выключил свет, подумав, что так ей будет легче, прислушался к ее дыханию и придвинулся к окну в лунном свете, чтобы Рони поняла, что я буду стоять там столько, сколько потребуется.

— С тем, что в середине, — сказала она наконец.

* * *

В начале августа я услышал, как Рони плачет. Я и не знал, что с ней это бывает, она ведь казалась мне такой взрослой — ей же было двенадцать, а то и тринадцать, — и я думал, будто ничто больше не способно так ее расстроить.

Наверное, я с самого начала боялся, что это продлится всего одно лето, или один год — сколько угодно, только не вечность, — что это слишком хорошо, чтобы затянуться навсегда. У меня появился друг, и у нее тоже; насколько я знал, в мире нижних этажей никто об этом даже не подозревал, и нас это вполне устраивало. Но завтра она снова уедет. За ней приедут и заберут ее домой.

— Но ничего не изменится, — сказала она — Они