Семь корон зверя - Алла Дымовская

– Это еще не все. Сейчас же, немедленно, будешь просить у меня прощения. За мой позор и унижение, за то, что плюнула мне в лицо! – Голубицкая-старшая опять сорвалась на крик, под конец уже не понимая, что именно она выкрикивает. – На коленях будешь просить, прямо здесь! Твой отец, подонок, не просил, так ты будешь за себя и за него ползать! И живо мне сюда адрес или телефон твоего хахаля, что там у него есть! Я ему все скажу! Сейчас! Немедленно! Ну?

Маша стояла в узеньком полутемном коридоре, словно в страшном, мутном сне. Будто по ту сторону мира и добра, за гранью которых попала в нереальную злую трясину. Но единственное, что было еще доступно ее пониманию, очевидно и однозначно светило ей маяком – ни в коем случае не поддаваться и не совершать то, чего требовала от нее мать. И Маша тихо, не своим, охрипшим вдруг голосом спросила:

– А что будет, если я ничего этого не сделаю?

– Что будет? – Надежда Антоновна на секунду выпала из бушующего состояния, удивленная неожиданной репликой. Но тут же ураган забушевал с удвоенной силой. – Не сделаешь? Тогда убирайся вон из дома, к нему, в колонию, в бордель, под забор, куда угодно! Не будешь больше сидеть на моей шее, и нервы мне мотать больше не будешь! Тебе понятно?

– Мне понятно. Что же, мама, тогда до свидания. – Маша, благо была одета, повернулась к двери. На мгновение замешкалась, полезла в сумку. Вытащила ключи из бокового кармашка, аккуратно положила их, не бросила, на пол. И вышла, как было предписано, вон.

Надежда Антоновна осталась одна стоять в полумраке коридора. И стояла так еще долго. И чем дальше уходило невозвратное время, тем легче становилось у нее на душе. Будто освободилась от ноши, которую несла, через силу, много лет, истощив все запасы человеческой выносливости. И когда груз был наконец скинут, словно разогнулась и успокоилась. Возвращения можно было не опасаться. Не такой человек ее Маша, чтобы пойти на попятную, разве только она сама позовет дочь. Но не позовет, с нее хватит. Для Надежды Антоновны она все равно что умерла. Неожиданно вдруг старшей Голубицкой стало ясно, насколько проще и лучше было бы для них обеих, если бы Маша не словно, а в самом деле умерла, ушла бы бесповоротно и навсегда, без соблазна возврата. Но Надежда Антоновна тут же одернула сама себя, будто захлопнула дверь перед такими мыслями. Как Бог даст, так все и будет!

Как очутилась она на Ленинградском вокзале, Маша представляла смутно. Здравая доля ее взбаламученного рассудка еще в какой-то степени управляла ее действиями, направляла и побуждала к движению и поступкам. Ленинградский вокзал эта же доля выбрала по странным ассоциативным предположениям того, что поезда европейского и скандинавского направлений, отправляющиеся с перронов именно этого вокзального сооружения, гарантируют подобие цивилизации и безопасности. Но оказавшись внутри многолюдного здания, Маша, потолкавшись немного среди людей, как приблудная молекула в броуновском движении, пришла в себя и растерялась. Дальше-то что? На вокзале жить не будешь. Идти же в реальности было совершенно некуда. Возникали смутные идеи о студенческом общежитии. Но кто бы оставил там обеспеченную жилплощадью москвичку? За деньги, может, и оставили бы, но из наличности имелись сущие копейки. К подругам? Если бы они были!.. Но Господи! Куда же еще ей податься, у кого просить помощи и поддержки, как не у того, с кем больше всего в жизни она жаждала быть рядом! С ней была сумка, а в сумке записная книжка. И телефонная, не использованная до конца, карта. Оставалось только найти автомат.

Когда Маша набрала номер и услышала приветливое: «Добрый вечер, я вас слушаю», то не выдержала и разрыдалась. Слезы ее были сродни тем, что проливает потерпевший крушение бедолага, долго и мужественно сражавшийся с морской стихией и рыдающий на берегу после того, как милостивая волна наконец вынесла его на сушу. Ангельский благовест голосом Максима повелел ей оставаться на месте и ожидать. Что Маша с надеждой и благодарностью в точности и исполнила. Впрочем, никакого другого выхода у девушки все равно не было.

Сколько пролетело времени, Маша не знала и не считала. Но впоследствии ей стало казаться, что между звонком и появлением Яна на вокзале прошло не более чем несколько минут. Чего в действительности, конечно, никак не могло быть. Балашинский добирался до Комсомольской площади не меньше полутора часов. Из всех машин в гараже оставался только парадный «глазастик», но и от него толку было мало. Балашинский самостоятельно вряд ли смог бы его даже завести, не говоря о том, что Ян Владиславович не имел ни малейшего представления, где могут находиться ключи от зажигания. В большом доме с началом операции оставались только четверо: девушки, Стас и Фома. Из всех троих для поездки Балашинскому было предпочтительнее выбрать Фому, который худо-бедно, но управлял автомобилем и, главное, был в курсе хозяйских сердечных неурядиц. Пришлось идти наверх и будить. Фома, операция там или нет, спал сном истого праведника. Однако, услышав, в чем дело, не он один, и Лера держала любопытные ушки на макушке, собрался в рекордно короткий срок. Но к несчастью, блаженный «апостол» тоже не имел понятия, где могут пребывать ключи от «мерседеса». Пришлось срочно будить остальных. Но ни Стас, ни тем более Тата подобной информацией не владели. Профессиональных угонщиков или, на худой конец, умельцев-электриков среди разбуженных тоже не оказалось.

Выход нашел «апостол». Будучи, из чистого любопытства, осведомленным в делах коттеджного поселка, Фома заявил, что у сменной охраны на въезде обязательно должна быть машина. Конечно, не лимузин, но с мотором и на четырех колесах. Балашинский тут же кинулся за ворота. Фома крикнул, что поедет вместе с ним, все равно уже одет, а там, на месте, мало ли на что сгодится, и выбежал следом.

Кинутые с размаху на стол в сторожке полсотни баксов тут же подняли стражей ворот на ноги. И незамедлительно прогремел стройный хор голосов: «Что нужно делать?» Спустя еще минуту старая, обшарпанная, но бодрая «пятерка» покидала пределы поселка. Охранник Дмитрич, Фома и Ян Владиславович резво катили на Ленинградский вокзал.

На вокзале Балашинский, не оглядываясь, помчался под табло в зал ожидания. Фома еле-еле поспевал следом. Но все-таки отстал. Когда «апостол» добрался до нужного места, ему оставалось только наблюдать издалека захватывающую картину. И не ему одному. Многие из ночных постояльцев вокзала, те, которые не спали или спешили по своим делам, тоже получили порцию бесплатного зрелища. Посреди зала стоял хорошо одетый, повелительного вида мужчина с отрешенным и растроганным лицом, а на плече его в голос рыдала прелестная, нежная девушка с длинной белокурой косой. Оба, и мужчина, и девушка, вели себя так, словно находились не в переполненном и плохо пахнущем вокзальном отстойнике, а будто бы посреди бескрайней и безлюдной пустыни, где вместо недоумевающих и забавляющихся зевак вокруг были только небо, дюны и песок. И ничего, кроме бескрайнего песка под ослепительно золотым небом.

Битый час Миша и Иосиф Рувимович только устало смотрели друг на друга, уже даже не переговариваясь. Не хотелось, да и ни к чему. В полупустом зале «Шатильона», клуба и казино, догуливали пятницу последние парочки. Шлюхи и те давным-давно разъехались. Если Шахтер и недоумевал, почему его именно сегодня вытащили в город, в такое шикарное заведение, для пустых посиделок, то свои сомнения он держал при себе. Не станет такой серьезный человек, как Михаил Валерианович, попусту тратить время в ночных клубах, а если и станет, то компанию себе найдет повеселее, чем утомленный делами, скучный старикашка. На самом деле Шахтер в старики и не думал записываться, но и подходящим напарником тридцатилетнему парню себя не считал. Однако Иосиф Рувимович мудро рассудил, что Миша вызвал его неспроста, а не иначе как в связи с важным и опасным делом, порученным его конторе.