Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Военачальник коринфян получил приказ. Наилучшим образом защитить фланг можно, лишь поднявшись на надежное возвышение, где стояли афиняне. Ахейцы, чувствуя себя лишенными прикрытия, потянулись за коринфянами. Феаген развернул собственное войско. Пусть афинские бумагомараки увидят, как выглядят настоящие солдаты. На почетном правом фланге перестроился Священный Отряд: быстро, точно, попарно.

Феаген оглядел длинную мечущуюся цепь людей, ослабевшую, не защищенную с одного конца. Перед ним, высотой с настоящие деревья, вздымался густой лес сарис, не давая рассмотреть тыл врага. Из-за них, да еще из-за облака пыли ничего не было видно. Мысль ужалила его, как судорога в груди. Ни слова о юном Александре. Где он? С гарнизоном в Фокиде? Незамеченным трется в рядах копьеносцев? Да, когда железо поплывет. Тогда где?

Внезапное затишье, почти безмолвие по сравнению с предшествующим шумом, сковало ряды македонцев: тяжелое спокойствие природы в минуту перед землетрясением. Потом фаланга отшатнулась в сторону, шумно, но слаженно, как чудовищная дверь.

Она осталась открытой. Фиванцы не двинулись, ожидая тех, кто должен был из нее выйти. Священный Отряд, прежде чем замкнуть линию щитов и поднять копья, выстроился попарно, раз и навсегда.

На стерне, среди растоптанных маков, Александр поднял руку с мечом, выкрикивая первые слова пеана.

Сильный раскатистый голос, выучки Эпикрата, пронесся по рядам всадников. Они подхватили пеан, слова в своем полете стали неразличимы, превратившись в свирепый крик стаи дерущихся ястребов. Крик этот подстегнул лошадей сильнее любых шпор. Еще прежде, чем ила показалась глазу, фиванцы почувствовали, как трясется от конского топота земля.

Оглядывая своих людей, как пастух на горной тропе оглядывает стадо, Филипп ожидал новостей.

Македонцы отступали: угрюмо, осторожно, борясь за каждую пядь земли. Филипп объезжал ряды, отдавая приказы, указывая наилучшее направление. «Кто бы в это поверил, — думал он. — Был бы жив Ификрат или Хабрий… Но сейчас полководцев назначают ораторы. Что же, что же. Поколение…» Прикрыв глаза ладонью, он испытующе смотрел на свою армию. Атака началась; большего он не знал.

Он жив; если он падет в бою, новость полетит быстрее птицы. «Проклятая нога: я должен был бы идти вместе со своими солдатами, они к этому привыкли. Вся жизнь прошла с копьем в руках. Никогда не думал, что воспитаю начальника конницы. Черт, молоту необходима наковальня. Если он справится с этим спланированным отступлением… Он понял приказ. Все складывается удачно. Удачно, но только наполовину. До чего же он похож на свою мать».

Мысли Филиппа унеслись далеко, быстро сменяющие друг друга образы спутались, как клубок змей. Он видел гордую голову, лежащую в крови; погребальный обряд; гробницу Эгии; выбор нового наследника; ухмыляющееся лицо кретина Арридея. «Я был пьян, когда зачинал его. Птолемей: теперь слишком поздно признать в нем сына, я был мальчишкой, что я мог поделать? Что такое сорок четыре года, я все еще могу зачать дитя…» Приземистый темноволосый крепыш летел к нему с криком «Отец!»…

Раздался топот копыт, к царю подскакал вестник.

— Он прорвал их ряды, государь. Фиванцы еще держатся, но они отрезаны от реки, правый фланг смят. Я не говорил с ним, он велел мне скакать к тебе сразу же, как только это увижу; ты ждал новостей. Но я видел его в головном отряде, видел белый гребень его шлема.

— Слава богам. Привезший такую весть достоин награды. Подойди ко мне после.

Царь подозвал вестника и какое-то мгновение, как рачительный селянин во время жатвы, обозревал поле, с которого, благодаря тщательному уходу осталось только в нужный срок снять урожай. Резервная конница показалась из-за холмов, прежде чем коринфяне смогли прийти в себя. Отступавшие гоплиты растянулись цепью в форме серпа. Ликующие афиняне оказались зажатыми с двух сторон.

Он отдал приказ к атаке.

Кучка юношей продолжала сопротивляться. Они захватили каменный загон для овец, высотой примерно по грудь, но сарисы свистели над их головами. На затоптанной земле скорчился парнишка лет восемнадцати, прижимая к щеке выбитый глаз.

— Нам нужно уходить, — нетерпеливо сказал из середины загона тот, что был постарше. — Нас отрежут. Взгляните, взгляните же вокруг.

— Мы останемся здесь, — ответил юноша, принявший на себя командование. — Иди, если хочешь: здесь ты или нет — разницы никакой.

— Зачем губить свои жизни? Они принадлежат городу. Мы должны вернуться и посвятить себя защите Афин.

— Варвары! Варвары! — взвизгнул юноша, с ненавистью вглядываясь в окружившее их войско. Македонцы ответили каким-то невнятным боевым кличем. Улучив минутку, он продолжил, обращаясь к своему товарищу: — Защите Афин? Скорее мы погибнем вместе с ними. Филипп сотрет город с лица земли. Демосфен всегда это говорил.

— Ничто не определено, можно принять их условия… Смотри, они окружают нас; ты безумец, ты напрасно губишь наши жизни.

— Даже не рабство, полное уничтожение. Так говорил Демосфен. Я был там, я слышал его.

Сариса, пущенная из гущи нападающих, вонзилась ему в шею ниже подбородка и, дробя кости, перебила основание черепа.

— Это безумие, безумие, — пробормотал самый старший из афинян. — Я больше не участник в этой игре. — Кинув щит и копье, он полез через стену, по дороге срывая с себя шлем. Только один из защищавшихся, беспомощный из-за сломанной руки, смотрел ему вслед.

Остальные продолжали сражаться, пока один из македонских военачальников, приблизившись, не крикнул, что царь пощадит их, если они сдадутся. Тогда они сложили оружие. Когда их гнали к толпе пленных, по полю, усеянному трупами и умирающими, один из афинян сказал:

— Кто был этот жалкий человечек, сбежавший, когда бедняга Эвбий цитировал Демосфена?

И тогда человек со сломанной рукой, до этого хранивший молчание, ответил:

— Это был Демосфен.

К пленным приставили охрану, раненых, начиная с победителей, на щитах уносили с поля. Это заняло многие часы, день уже сменялся ночной темнотой. Побежденные лежали, надеясь на милость тех, кто находил их; многие, ненайденные, к утру, скорее всего, умрут. Мертвые тоже не были равны. Побежденные останутся здесь до тех пор, пока их города не попросят вернуть тела павших; эти трупы, о которых после взмолятся их семьи, были формальным признанием того, что поле боя принадлежит победителям.

Филипп, в сопровождении свиты, с юга на север пересекал эту бесконечную мертвую равнину, похожую на усеянный обломками кораблекрушения берег. Стоны умирающих отдавались в его ушах как заунывный свист ветра среди горных лесов Македонии. Отец и сын почти не разговаривали. Иногда какая-то веха битвы вызывала у Филиппа вопрос: он пытался в точности представить себе картину. Александр все еще был во власти Геракла, ему нужно было время, чтобы от нее освободиться. Он сделал все возможное, чтобы не оскорбить отца, который обнял его при встрече, ожидая приличествующих случаю слов.