Принцесса Клевская - Мари Мадлен де Лафайет

Поскольку сердце у мадемуазель де Шартр было возвышенное и очень доброе, поведение принца Клевского родило в ней живую признательность. Эта признательность придала ее ответным словам видимость нежности, которой человеку, влюбленному так страстно, как принц, было довольно для надежды, и он радовался исполнению части своих желаний.

Она поведала матери об этой беседе, и госпожа де Шартр ей сказала, что принц наделен таким благородством и замечательными достоинствами, в нем видна столь редкая по его летам рассудительность, что если сердце склоняет ее дочь к этому браку, то она с радостью даст свое согласие. Мадемуазель де Шартр отвечала, что она тоже заметила в принце эти прекрасные достоинства и что брак с ним даже был бы для нее менее неприятен, чем с кем-либо другим, но что никакой особой склонности к нему она не чувствует.

На следующий день принц объяснился с госпожой де Шартр; она приняла его предложение и не страшилась выдавать дочь замуж за человека, которого та не могла любить, коль скоро человеком этим был принц Клевский. Заключили брачный контракт, сообщили королю, и вскоре об этом браке стало известно всем.

Принц Клевский был счастлив, но все же не так, как желал. Он видел с болью, что мадемуазель де Шартр испытывала к нему всего лишь уважение и благодарность, и не мог обманывать себя, что чувства более пылкие она скрывает, поскольку их отношения жениха и невесты позволяли бы ей их выказывать, не оскорбляя ее сугубой стыдливости. Не проходило дня, чтобы он не пенял ей на это.

– Возможно ли, – говорил он ей, – чтобы я не был счастлив, женясь на вас? А между тем это так. Вы просто добры ко мне, этого не может быть мне довольно; в вас нет ни тревоги, ни грусти, ни нетерпения; моя страсть волнует вас не больше, чем волновали бы вас домогательства, основанные единственно на преимуществах вашего состояния, а не на ваших собственных чарах.

– У вас нет причин жаловаться, – отвечала она, – не знаю, чего вы можете желать сверх того, что я делаю, и мне кажется, что правила приличия не позволяют мне делать больше.

– Правда, – возражал он, – вы даете мне некие знаки благосклонности, и я довольствовался бы ими, если бы за ними таилось нечто иное; но правила приличия не сдерживают вас, напротив, они одни заставляют вас делать то, что вы делаете. Я не тронул ни ваших чувств, ни вашего сердца, и в моем присутствии вы не испытываете ни радости, ни волнения.

– Вы не можете сомневаться, – отвечала она, – что я рада вас видеть, и я так часто краснею при встрече с вами, что вы не можете также сомневаться и в том волнении, которое у меня вызываете.

– Ваш румянец не обманывает меня, – произнес принц, – причиной ему стыдливость, а не движение сердца, и я не приписываю ему иного значения, более мне приятного.

Мадемуазель де Шартр не знала, что на это ответить; такие тонкости были выше ее разумения. Принц Клевский слишком ясно видел, как далека была она от тех чувств, которые могли бы его удовлетворить, ему казалось даже, что она их и не понимает.

Незадолго до их свадьбы вернулся из путешествия шевалье де Гиз. Он видел столько непреодолимых преград своим намерениям жениться на мадемуазель де Шартр, что не мог питать никаких надежд; и все же ему было больно узнать, что она станет женой другого. Эта боль не угасила его страсти и не умерила любви. Мадемуазель де Шартр не была в неведении относительно тех чувств, что питал к ней шевалье. Он признался ей по возвращении, что это она была причиной той глубокой грусти, которая омрачала его лицо. Он имел столько достойных и приятных качеств, что трудно было, делая его несчастным, не испытывать к нему никакой жалости. И мадемуазель де Шартр не могла от нее удержаться; но эта жалость не рождала в ней никаких иных чувств; она рассказала матери о том, как огорчала ее влюбленность шевалье.

Госпожа де Шартр удивлялась искренности дочери, и по справедливости, ибо ни у кого еще это свойство не было столь велико и естественно; но не меньше она удивлялась тому, что сердце ее так и осталось нетронутым, а еще больше – тому, что и принц Клевский не тронул его, как и другие. Поэтому госпожа де Шартр прилагала много усилий, чтобы внушить дочери привязанность к мужу и дать ей понять, сколь многим она обязана той сердечной склонности, которую он к ней питал, еще не будучи с нею знаком, и той любви, которую он доказал, предпочтя ее всем прочим партиям в то время, когда никто другой не осмеливался и думать о ней.

Брачная церемония состоялась в Лувре; а вечером король и королевы пожаловали вместе со всем двором ужинать к госпоже де Шартр, где им был оказан на удивление великолепный прием. Шевалье де Гиз не посмел отделиться от остальных и не явиться туда, но он так плохо справлялся со своей грустью, что ее нетрудно было заметить.

Принц Клевский видел, что мадемуазель де Шартр не изменила своих чувств, сменив имя. Положение мужа давало ему большие права, но не дало ему больше места в сердце жены. Итак, став ее мужем, он оставался ее воздыхателем, поскольку ему по-прежнему было чего желать сверх того, что он имел; и хотя она жила с ним в совершенном согласии, он не был вполне счастлив. Он сохранил к ней страсть неистовую и беспокойную, которая омрачала его радость. Ревность тут была ни при чем: ни один муж не бывал так мало к ней склонен, ни одна жена не давала так мало к ней повода. Однако она подвергалась всем опасностям придворной жизни; каждый вечер она бывала у королев и у Мадам. Любой молодой повеса мог с ней встретиться у нее самой или у герцога де Невера, ее деверя, чей дом был открыт для всех. Но она держалась так, что вызывала почтение столь глубокое и казалась столь чуждой любовному кокетству, что маршал де Сент-Андре, как ни был он дерзок и силен королевским благорасположением, восхищаясь ее красотой, не смел этого выказать иначе, как только заботами и готовностью услужить. Таким же образом поступали и многие другие; а госпожа де Шартр соединяла с благоразумием дочери поведение столь безупречное по всем законам приличия, что ей удалось в конце концов представить принцессу Клевскую женщиной совершенно недоступной.

Герцогиня Лотарингская, добиваясь мира, заботилась также о браке герцога Лотарингского, своего сына. Он и был заключен – с принцессой Клод Французской, второй дочерью короля[248]. Свадьба была назначена на февраль.

Тем временем герцог де Немур оставался в Брюсселе, целиком поглощенный своими английскими планами. Он постоянно принимал курьеров из Англии и посылал их туда; с каждым днем надежды его укреплялись, и наконец Линьроль его известил, что настало время завершить своим присутствием то, что началось столь успешно. Он воспринял эту новость с той радостью, какую может испытывать честолюбивый молодой мужчина, которого возносит на трон одна лишь его добрая слава. В глубине души он незаметно свыкся с величием такой судьбы, и если сперва он отвергал ее как нечто для него недостижимое, то теперь все трудности улетучились из его мыслей, и он больше не видел для себя никаких препятствий.