Книги крови. Запретное - Клайв Баркер

– Я не держу. – Он поднялся. Казалось, ему стало легче, когда он рассказал эту историю; Билли даже улыбнулся, пусть робко, сказав: – Ты был ко мне добр. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. А теперь… – Он повернулся к Кливу, прежде чем продолжить: – Я хочу узнать, где находятся могилы. Найди их, и больше я тебя доставать не буду, обещаю.

Клив не знал почти ничего ни о тюрьме, ни о ее истории, но был знаком с тем, кто знал. Одновременно с ним в мастерской частенько работал человек по фамилии Бишоп – заключенные к нему настолько привыкли, что звали просто Епископом, переведя его имя в разряд нарицательных[9]. Епископ провел в тюрьме бо́льшую часть из своих сорока с лишним лет, в основном из-за мелких преступлений, и, со всем фатализмом человека, потерявшего ногу и посвятившего себя изучению жизни одноногих, сделался экспертом по тюрьмам и пенитенциарной системе. Лишь малую часть знаний он почерпнул из книг. Бо́льшую же получил от старых сидельцев и вертухаев, коротавших время за болтовней, и постепенно превратил себя в ходячую энциклопедию преступлений и наказаний. Епископ уже зарабатывал этим на жизнь и продавал тщательно собранные факты по кусочкам: сведения по географии – тем, кто хотел сбежать, тюремную мифологию – безбожному преступнику, ищущему местной веры. Найдя Бишопа, Клив выложил перед ним плату табаком и долговыми расписками.

– Чем я могу тебе помочь? – спросил Епископ. Он был тяжел, но не нездоровой тяжестью. Тонкие, как иглы, самокрутки, которые он непрерывно сворачивал и курил, терялись в его мясницких пальцах, окрашенных никотином в тона сепии.

– Я хочу знать о здешних повешениях.

– Это хорошие истории. – Епископ улыбнулся и начал рассказ.

В целом Билли не ошибся. Преступников в Пентонвиле вешали до середины века, но сарай давно снесли. Над этим местом теперь находился офис службы пробации в крыле B. Истории о розах Криппена тоже оказались правдой. На территории тюрьмы, перед будкой, где, как сообщил Кливу Епископ, хранились садовые инструменты, был небольшой пятачок травы, в центре которого наслаждался жизнью куст, который посадили (и здесь Епископ признался, что не знает, правда это или вымысел) в память о докторе Криппене, повешенном в 1910 году.

– Значит, могилы там? – спросил Клив.

– Нет-нет, – сказал Епископ, одной затяжкой обратив половину тонкой самокрутки в пепел. – Могилы – у ограды, слева за будкой. Там большой газон; ты, наверное, его видел.

– Надгробий нет?

– Ни в коем случае. Могилы всегда оставляли безымянными. Только начальник тюрьмы знает, кто там похоронен, да и он, наверное, планы потерял. – Епископ выудил жестянку с табаком из нагрудного кармана своей тюремной рубашки и начал сворачивать очередную самокрутку так умело, что почти не смотрел на то, что делает. – Никому не разрешается приходить и скорбеть, понимаешь? Типа, с глаз долой – из сердца вон. Но, конечно, это так не работает, согласен? Это премьер-министров люди забывают, а убийц помнят. Пройдись по тому газону, и всего лишь в шести футах под тобой окажутся одни из самых знаменитых людей, когда-либо почтивших своим присутствием эту прекрасную зеленую землю. И это место даже крестом не отмечено. Чистое преступление, да?

– Ты знаешь, кто там похоронен?

– Весьма озорные джентльмены, – Епископ словно дружески журил их за проказы.

– Ты слышал о человеке по имени Эдгар Тэйт?

Епископ поднял брови; жир у него на лбу пошел складками.

– Святоша Тэйт? О, разумеется. Его так просто не забудешь.

– Что ты о нем знаешь?

– Он убил свою жену, а потом детей. Зарезал всех, провалиться мне на этом месте.

– Всех?

Епископ поднес свежую самокрутку к толстым губам и прищурился, вспоминая подробности.

– Может, и не всех. Может, кто и выжил. Кажется мне, что дочь. – Он пренебрежительно пожал плечами. – Я не очень хорошо запоминаю жертв. Но кто их вообще запоминает? – Он устремил на Клива свой блеклый взгляд. – А чем тебе так интересен Тэйт? Его повесили еще до войны.

– В тридцать седьмом. От него, наверное, и не осталось ничего?

Епископ поучающе воздел палец к небу:

– А вот и нет. Видишь ли, земля, на которой построена эта тюрьма, особенная. Закопанные в ней тела не гниют так, как в других местах.

Клив недоверчиво глянул на Епископа.

– Это правда, – спокойно настаивал толстяк. – Я слышал это от надежных людей. Поверь мне, каждый раз, когда приходилось выкапывать оттуда покойников, их находили в практически идеальном состоянии. – Он прервался, чтобы зажечь самокрутку, и затянулся, выдохнув вместе с дымом следующие слова: – Когда придут последние дни, добрые граждане Мерилибона и Кэмден-тауна восстанут гнилыми скелетами. А злодеи? Они, танцуя, явятся на Страшный суд такими же свеженькими, как в тот день, когда отбросили копыта. Только представь.

Эта извращенная мысль явно порадовала его. Пухлое лицо покрылось от удовольствия морщинками и ямочками.

– Ах, – задумчиво протянул он, – и кто кого назовет испорченным в то прекрасное утро?

Клив так и не выяснил, как именно Билли напросился в бригаду садовников, но ему это удалось. Возможно, он обратился напрямую к Мэйфлауэру, который убедил начальство, что мальчишка достаточно надежен и его можно выпускать на свежий воздух. Как бы он это ни провернул, но холодным апрельским утром спустя полнедели после того, как Клив выяснил, где находятся могилы, Билли стриг на улице траву.

Слухи о том, что случилось в тот день, поползли во время отдыха. Кливу историю поведали три разных источника, ни один из которых лично ничего не видел. Пересказы были приукрашены по-разному, но явно состояли в родстве. Суть была такой.

Бригада садовников из четверых человек, за которыми присматривал единственный надзиратель, шла вдоль бараков, подстригая траву и пропалывая клумбы перед весенними посадками. Приглядывали за ними, видимо, не слишком внимательно. Прошло две или три минуты, прежде чем надзиратель вообще заметил, что один из подопечных постепенно отступил в хвост компании и ускользнул. Поднялась тревога. Надзирателям, однако, не пришлось вести долгие поиски. Тэйт и не пытался сбежать, а если пытался, значит, его планы сорвал какой-то припадок. Его нашли (и здесь истории заметно расходились) на большом газоне у ограды, прямо на траве. Некоторые говорили, что лицо у него почернело, что он сжался в комок и едва не откусил себе язык; другие – что, когда его нашли, он лежал лицом вниз, разговаривал с землей, рыдал и упрашивал. Общим мнением было, что парень свихнулся.

Слухи привлекли внимание к Кливу, и он был этому не рад. Весь следующий день к нему подходили люди, желая узнать, каково делить камеру с психом. Мне нечего сказать, настаивал он. Тэйт был идеальным сокамерником – тихим, ненавязчивым и, несомненно, здравым. В том же самом он заверил Мэйфлауэра, когда тот устроил ему допрос, а позже – тюремного врача. Он не сказал ни полслова об интересе Тэйта к могилам, а еще по-быстрому встретился с Епископом и попросил его держать рот на замке. Тот согласился при условии, что в свое время ему расскажут всю историю. Это Клив ему пообещал. Епископ, как подобало человеку возложенного на него сана, слово свое держал твердо.