Время колоть лёд - Катерина Гордеева

Но главное, Катя, я чувствую, я уверена: то, что постигло несколько лет назад твою профессию, – разгон и уничтожение, то, что происходит в моей профессии, Кирилл тому пример, то же самое ждет врачей и благотворителей. Мы видим тому доказательства. Благотворительному сектору придется попасть в те же самые жернова, когда нелояльных вышвырнут и оболгут, а лояльные окажутся профнепригодны.

ГОРДЕЕВА: Ты этого боишься?

ХАМАТОВА: Я боюсь зыбкости нашего положения, и значит, всего того, что мы делаем. Мне страшно, что дело, на которое положено столько сил, можно перечеркнуть за одну секунду: например, объявить меня на всю страну вором, сказать, что я украла деньги у государства или у больных детей. И никто ни в чем же не будет разбираться: ни те восемьдесят процентов населения, которые смотрят телевизор, ни те двадцать процентов, которые как бы представляют либеральную общественность. Просто в одну секунду моя репутация перечеркнется. От этого никто не застрахован. Ни я, ни Нюта Федермессер, ни ты. Это не будет связано с нашими конкретными поступками – мы просто окажемся в точке пересечения чьих-то интересов.

Меня умилило одно высказывание Ксении Собчак. Когда она брала у меня нашумевшее интервью на телеканале “Дождь”, она как-то впроброс заметила: “Чего вы-то, Чулпан, боитесь. Ну неужели вы думаете, что за вас миллионы человек не выйдут на площадь?” Вот я точно знаю – не выйдут. Все радостно потрут руки и скажут: “А! Я так и думал”.

ГОРДЕЕВА: Я за тебя выйду.

ХАМАТОВА: Ты выйдешь. И еще человек двадцать. Как мы за Кирилла выходим. В этом я как раз не сомневаюсь. И я за тебя выйду, и за Нюту Федермессер выйду.

ГОРДЕЕВА: Юрий Борисович Норштейн придет.

ХАМАТОВА: Будешь стоять вдвоем с Юрием Борисовичем. Черт, мы опять уперлись в политику.

ГОРДЕЕВА: Да, когда мы повзрослели, оказалось, что всё так или иначе упирается в политику. Не бывает оторванного от общей ситуации идеального мира, который ты исправил, а всё остальное может как-нибудь существовать, не задевая тебя, не делая больно и не мешая.

ХАМАТОВА: Любая мечта, упираясь в реальность, или оказывается стесанной до полной неузнаваемости, или вступает с реальностью во взаимодействие.

Я убедилась в том, какое огромное впечатление производят на бо́льшую часть населения нашей страны имена и некая, пусть даже умозрительная, связь с высоким руководством, осенью 2009 года. В моей первой московской квартире, в только что построенном доме, никак не могли подключить горячую воду. Было уже холодно, а девочки были еще совсем маленькие, без горячей воды становилось невмоготу. Я то и дело ходила в ЖЭК, требуя подключить воду. Когда я в очередной раз сидела в столь важном для моей судьбы кабинете, мне позвонил Владимир Владимирович Вавилов, учредитель казанского фонда Анжелы Вавиловой, замечательный человек, наш большой друг. Честно говоря, я уже не помню, о чем шла речь. Но я несколько раз повторила: “Да, Владимир Владимирович. Слушаю вас. Поняла. Да, конечно, вопрос уже решается. Хорошо, Владимир Владимирович, я перезвоню”. Женщина в ЖЭКе, прежде бывшая со мной строга и холодна, как полагается на ее высокой должности, вдруг обмякла, сказала: “Ну что вы так волнуетесь, мы сейчас всё исправим. Всё будет хорошо. Извините, пожалуйста, что вам пришлось сюда приходить, идите домой!” Я пришла домой, вода была включена. Эта ничего не значащая история многое в нашей жизни объясняет. ЧУЛПАН ХАМАТОВА

ГОРДЕЕВА: Как ты поняла, что без сотрудничества с властью фонду далеко не уехать?

ХАМАТОВА: Довольно долго, если честно, я, всё еще ощущая себя представителем либерально-демократического крыла нашей интеллигенции, брезгливо отмахивалась от общения с властью.

ГОРДЕЕВА: А власть?

ХАМАТОВА: А власть медленно, но неумолимо приближалась.

ГОРДЕЕВА: В чем это выражалось?

ХАМАТОВА: Например, в один прекрасный день мне позвонила какая-то женщина из Кремля и сказала, что планируется встреча президента – им тогда был Медведев – с благотворительными фондами со всей страны, на которой представители фондов должны рассказать о своих проблемах. Встреча эта, по задумке администрации президента, будет происходить в Питере. Я на это говорю: “Знаете что? Я согласна всё бросить и лететь в Питер, только если это будет и в самом деле деловое, а не для галочки собрание, где мы действительно будем обсуждать проблемы, важные для всех фондов, законопроектные изменения. И я хочу подобрать команду таких фондов и иметь возможность на это влиять”. Она, немного оторопев, отвечает: “Да, конечно. Конечно, пожалуйста”.

Я радостно начинаю перечислять, кого нужно пригласить: это люди из тех фондов, с которыми мы близко общаемся, в которых уверены и с которыми смотрим в одну сторону, – Нюта Федермессер, фонд “Вера”, Лена Смирнова, фонд “Созидание”, Володя Смирнов со своим фондом… Тут женщина перебивает: “Но нужна не только Москва, а вся Россия. Кого вы посоветуете из провинции? Нам обязательно нужна провинция”. Естественно, я советую AdVita, питерский фонд, и фонд Анжелы Вавиловой из Казани, основатель которого, Володя (как раз Владимир Владимирович) Вавилов вызывал, вызывает и, надеюсь, будет вызывать у меня бесконечное восхищение. Но этим мой список провинциальных фондов и ограничивается. Про остальные фонды я не могу с уверенностью сказать, что их представители пытаются мыслить стратегически: не только знают, что велосипед есть, колеса накачаны, цепь смазана, но и понимают, что теперь надо научиться ездить на нем, переключать скорости, освоить по-настоящему. Для этого нам, в частности, надо изменить закон “О благотворительности”. “В этом изменении заинтересована вся благотворительность в стране, вся страна”, – думаю я.

Женщине из администрации президента даю телефонные номера всех, кого перечислила, им звонят, всё объясняют. Все собирают чемоданы в уверенности, что вскоре чартерный рейс повезет их в город Санкт-Петербург. Там нас с утра покормят и поведут на встречу с президентом.

Но вечером перед вылетом “наши” вдруг начинают мне звонить с некоторым, скажем так, недоумением: “Слушай, мы готовы, но никто не звонил и не сказал, когда, как и где встречаемся. Во сколько самолет и из какого хоть аэропорта?” Я начинаю названивать людям, которые меня пригласили.

ГОРДЕЕВА: Тетенькам из Кремля?

ХАМАТОВА: Да. Дозваниваюсь не сразу, но наконец слышу: “…в связи с некой экстремальной критической ситуацией список фондов, участвующих во встрече, претерпел изменения. Мы поняли, что из-за отсутствия провинциальных фондов президент не сможет увидеть целостную картину благотворительности в нашей стране…” Я понимаю, что условие, на которое я соглашалась, аннигилировалось.

ГОРДЕЕВА: Ты отказалась лететь?

ХАМАТОВА: Нет. Я всё еще надеюсь, что я буду спикером, ведь у меня были гарантии, что я смогу озвучить любые волнующие сообщество проблемы, причем без предварительного согласования. Приезжаю с утра в аэропорт, хотя и в довольно мрачном настроении, вхожу в этот самолет чартерный и вижу там, к счастью, Владимира Владимировича Вавилова, который очень нервничает, поскольку у него есть прекрасный опыт общения с местной татарской властью, но пока еще нет опыта общения с властью федеральной. Я спрашиваю: “О чем вы будете говорить?” Выясняется, что говорить он ни о чем не собирается, но хочет подарить президенту картину, которую нарисовали дети из казанской больницы: “Вот видите, какая бабочка”, – показывает он. Еще я встречаю Льва Сергеевича Амбиндера, основателя “Русфонда”, и Фаину Захарову из “Линии жизни”. Все. Больше в самолете, в котором заняты все кресла, я не знаю ни единого человека. Но мы летим рассказывать президенту о своих проблемах.