История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

Наполеон пишет жене, которая укрылась у своего папаши в Вене, чтобы она приехала к нему вместе со своим римским корольком. Но эта жеманная мерзавка даже не отвечает на его письма! Эта недостойная супруга уже успела стать любовницей одного австрийца, генерала Нейперга, этакого мордоворота. Она поменяла своего белого коня на кривого (ибо Нейперг выглядел, как корсар, со своей чёрной повязкой на глазу). Молчанка со стороны жены доводит Наполеона до отчаяния. Однажды утром он вбегает в комнату своей матери, которая не оставляла его одного в ссылке.

«Маман! — говорит он ей. — Мне не терпится вернуться во Францию, в общем, сделать come-back. Я понимаю, что это безумие, и если меня ждёт неудача, всё будет потеряно! Что вы на это скажете?»

И тогда спокойная, мудрая Летиция Буонапарте, та, которая никогда не горячилась и которая всё время повторяла во время императорской эпопеи «Лишь бы всьо било карашо», госпожа Мать, одним словом, ответила просто и с величием, от которого у меня наворачиваются слёзы: «Сын мой, поступайте так, как велит ваша судьба!»

Наполеон так и поступил. Он тайно поднялся на борт корабля, который — о, знамение, — назывался «Переменчивый», и поплыл во Францию в компании своих солдат, пьяных от радости, которых он наградил орденом Почётного Легиона авансом.

Милая Валерия-Гортензия входит в бар и приближается к нашему столику.

— Идите, — говорит она, — моя подружка сейчас положит брошь в своей гримерке.

Мы бросаемся в гримерную нашей милой Валерии. Над её зеркалом я проделываю симпатичную дырку. Брошь оказывается как раз напротив, на столике для грима. Теперь надо пошире распахнуть свои форточки, если я не хочу влететь на двести тысяч франков невозместимых накладных расходов под рёбра.

— Дальше! — требует Берю, в то время как я устремил взгляд в отверстие.

— Не шуми, кретин, ты всё испортишь.

— Мы будем говорить шёпотом, и вообще, плевать я хотел на их побрякушки!

— Перед тем как продолжить, — сдаюсь я, — ты должен знать, что после падения императора роялисты скоро вернулись из своего изгнания во главе с графом Прованским, иначе говоря, с Людовиком Восемнадцатым. Брат Людовика Шестнадцатого успел постареть и располнеть за границей. И вот этот жирный пузатый подагрик делает Реставрацию… Не блеск.

Берю смеётся.

— Если у него был мамон, как ты говоришь, неудивительно, что он пошёл в ресторацию!

— Браво, Толстяк! Ты мне об этом черканёшь на клочке бумаги, я где-нибудь вставлю. Этот Людовик Восемнадцатый и его свита не вызвали восторга. Французы поживились добром аристократов во время революции, и им не хотелось его возвращать. К тому же офицеры наполеоновской армии были заменены роялистами, и это не нравилось солдатам.

Напо знал об этом, когда садился на корабль, и он принимал во внимание непопулярность своего преемника. Он высадился в Заливе-Жуац. Памятная табличка знаменует это событие, и загорелые туристы любят её, потому что они садятся на неё сверху, чтобы мазать себя кремом. В общем, жизнь продолжается.

Начинается самый сложный период его блестящей карьеры. Наполеон знает, что Прованс роялистский, и чтобы обойти его, он идёт через Альпы. С палкой в руке, он идёт со своими 1100 солдатами[205]через ущелья, где он ожидает нападения с минуты на минуту. Но в деревнях, которые он проходит, вместо того, чтобы преградить ему путь, его встречают ликованием. Он проходит двести километров без малейшего сопротивления на своём пути; но вот и Гренобль с армией, которая должна была уничтожить шествие. Что же будет?! Они встречаются в проходе Лафрей. Решающая минута. Могильная тишина! Представляешь, Толстяк?

— Йе! — отвечает на английский манер он с пересохшим ртом.

— Наполеон выходит вперёд. Он идёт один, сюртук нараспашку. И он говорит: «Если есть среди вас хоть один, кто хочет убить своего Императора, я готов!»

— И они выстрелили? — с трудом выговаривает Чудовищный.

— Нет. Они повесили киверы на дула своих ружей и закричали: «Да здравствует Император!» Это была победа. Впоследствии Наполеон скажет: «До Гренобля я был авантюристом, начиная с этого города, я вновь стал сувереном».

Его шествие продолжается всё более и более триумфально. Те, кто должны были его остановить — как маршал Ней, — присоединились к нему. Он вступает в Париж в неописуемом апофеозе. Шатобриан напишет об этом подвиге: «Этот человек один завоевал всю Францию».

— А кабатчик? — шепчет Берю.

— Какой кабатчик?

— Ресторатор, Людовик Восемнадцатый?

— О, этот быстренько вернулся туда, где ныкался раньше.

— Он, наверное, содержал любовницу, — ухмыляется Толстяк. — Он держал свой походный саквояж под кроватью!

— Возможно. Кстати, новое правление Наполеона будет продолжаться всего сто дней. Но какие сто дней! Европу Наполеон достал до такой степени, что она по-быстрому объединилась, чтобы остановить его. С Людовиком Восемнадцатым она успела расслабиться. Она думала, что при этом жирном подагрике можно будет биться только за карточным столом. Когда же контору занял Наполеон, неприятности были гарантированы. «О нет, Лизетт!» И пришлось мобилизоваться со всех ног: англичане, пруссаки, австрийцы, русские! И наступил разгром в Ватерлоо. Старая Гвардия погибает. Никто не ушёл живым. Камброн выкрикнул своё бессмертное слово[206], и солдаты наполеоновской гвардии умерли с криками: «Да здравствует Император!» Это был верх мужества и чести, верх фанатизма и преданности, верх преклонения. Наполеон разбит, повержен! Для него всё кончено.

Он решил сдаться на милость англичанам, этим вечным противникам, от которых он ожидал рыцарского поступка. Утопист! Если бы Англия была рыцарской, она бы не была Англией. Как же они натянули бедного Напо! Недолго думая, ростбифы отправили его на остров Святой Елены.

— Кстати, — перебивает Бугай, — я даже не знаю, где он находится.

— Этот остров находится почти на юге Африки в Атлантическом океане. На этот раз у орла не было таких больших крыльев, чтобы вернуться. Оставив позади себя живописные утёсы Аяччио, он кончил в тёмных кратерах этого вулканического острова под охраной мрачного английского тюремщика, который устроил ему нелёгкую жизнь, унижал его, подвергал цензуре и не давал вздохнуть. Родившись на острове, как по классическому замыслу, он умирает на острове после того, как повластвовал над миром и погубил сотни тысяч человек!

— Он там долго пробыл?

— Шесть лет. Он заболел раком, от него не выздоравливают!

— Отсюда вывод, — выводит Берю, — если бы он остался на Корсике, Нессенс его бы вылечил!