Дни чудес - Кит Стюарт

– Зимой здесь бывает холодно.

– Это единственное в Британии, о чем я не жалею.

– Единственное?

Прошли тягостные минуты неловкого молчания, и Ханна вернулась с тремя дымящимися кружками чая, поставив их на кофейный столик рядом с блюдом шоколадного печенья. Неловкая, неестественная сцена была истинно британской по духу. За последние десять лет я представлял себе эту сцену воссоединения так много раз. Я воображал, что мы, быть может, встретимся в сельском кафе, или на красивом побережье в Девоне, или в какой-нибудь роскошной гостинице. В моей, прямо скажем, нереалистичной фантазии мы не касались того, что кто-то кого-то бросил, мы просто болтали – как настоящая семья. Я не ожидал нечаянной встречи в собственной гостиной за чашкой чая. Мне хотелось разглядеть в этом смешную сторону, разрушить ощутимый настрой на что-то плохое.

– Итак… – начал я. – Что я пропустил?

– Элизабет объяснила, каким благом был для всех ее уход, – со сдерживаемой злостью произнесла Ханна.

Я перевел взгляд с нее на Элизабет, которая в свой черед посмотрела на меня, а потом на Ханну. У меня в голове возникла нелепая мысль, что все это напоминает финальную сцену перестрелки из «Хороший, плохой, злой».

– Она права, – тихо сказал я. – Это разбило меня на мелкие осколки, но она права. Два года мы пытались как-то наладить отношения, но я чувствовал, что она ускользает. Потом меня вдруг осенило – стало ясно, что должно произойти. Ей надо было уйти.

– Значит, она поехала шляться по свету, а ты застрял здесь с ребенком.

– Нет. Я не застрял здесь с ребенком, я остался с тобой. Я видел, как растет моя дочь. Это было чудесно!

– Но Элизабет сказала, что ты мог найти актерскую работу в Лондоне.

– Может быть, но я не упустил шанса из-за тебя. Я вообще ничего не упустил. Просто я хотел не этого. Я хотел остаться здесь.

И я широким жестом охватил всю комнату с ее книгами, сценариями, фотографиями и афишами старых постановок в рамках, с небольшим открытым камином и грязными окнами, выходящими на поля.

– Послушай, – решительным тоном произнесла Элизабет, – перед твоим приходом я кое-что сказала. Мы говорили про наш снимок на камине. Из моих слов получалось, что ты не использовал свой потенциал, потому что не был таким же амбициозным, как твои друзья. Это было неверно. Совсем неверно, Ханна.

– Нет, ты права. – Пожав плечами, я уселся на диван. – У меня не было той напористости, что была у моих друзей. Никогда. У меня все это выражалось по-другому.

– Папа! – возмутилась Ханна. – Перестань ее защищать!

– Но это правда. Я мог бы подсуетиться, сорваться в Лондон, организовать маленький экспериментальный театрик. Вместо этого я приехал сюда, чтобы руководить «Уиллоу три».

– Но в этом нет ничего плохого! – воскликнула Элизабет. – Ты писал сценарии и играл в отличных пьесах, а потом приехал сюда и стал руководить классным театром! Ты ставил замечательные представления и поддерживал людей. И ты привнес в этот городок толику культуры.

– О нет, право. Ты ведь не знаешь, что именно мы здесь ставили.

– Знаю, – возразила она. – Я все про это знаю. – На секунду она умолкла, переводя взгляд с меня на нашу дочь. – Ханна мне рассказала. – (Ханна опустила глаза в пол.) – Она все рассказала мне об «Уиллоу три» и о том, как много значит ваш театр для нее и всех, кто здесь играет. Похоже, это чудесное место.

– Да, чудесное. Было. Жаль, ты никогда его не увидишь.

Иногда, глядя на того, кого любишь или когда-то сильно любил, тебе кажется, что годы спадают, как паутина, и ты видишь человека таким, каким видел в порыве новых свежих чувств. Это сродни тому, как запах свежескошенной травы переносит тебя в восхитительное идеальное лето с мороженым и пикниками, в парки и «лягушатники» с легкой рябью на воде. Я смотрел на Лиззи, сидящую в нашей гостиной в золотистом солнечном свете, и на миг представил себе пылкую блестящую студентку, мою возлюбленную, мою жизнь. Когда десять лет назад она бросила меня, я погрузился в печаль. Дни пустоты. Дни за днями. Она пыталась связаться со мной, звонила месяцами напролет, но я не отвечал; она писала, но я молчал. Так я пережил это. Конечно, мне помогла дочь. Поначалу Ханна была слишком мала, чтобы понять, а позже, разговаривая с ней об этом, я всегда скрывал свои самые тяжелые переживания. Похоже, хорошо скрывал. Люди ожидали, что я буду злиться, что возненавижу Элизабет, и сами сердились на меня. Люди считали ее поступок жестоким, даже бесчеловечным. Это все лишь усложняло. Жизнь коротка и бесценна, поэтому у нас нет права запирать другого человека в темницу наших ожиданий. Вот это и есть настоящая жестокость. И потом вдруг мне пришла в голову одна мысль. Шокирующая, но очевидная. Пьесы в день рождения, Дни чудес, как я их назвал. я всегда считал, что это развлечение для Ханны, какая-то забава, которая отвлечет ее внимание от всех проблем. Но возможно, это было совсем не так. Мне показалось, стены комнаты покачнулись и дом сейчас рухнет. Потому что эти пьесы были для меня: они отвлекали мое внимание.

Похоже, Ханна заметила мою тревогу. Заметила, но неправильно поняла.

– Ты сердишься, что я общалась с мамой? – спросила она. – Сердишься на меня?

– О, Ханна, нет. Дело не в этом. Совсем не в этом. Мне не следовало заставлять тебя думать, что ты поступаешь неправильно.

– Просто мне надо было понять. Надо было понять, какая она. Но это было невозможно, пока мы не встретились. Я не могла сказать ей то, что хотела.

– А теперь сказала?

Ханна посмотрела на Элизабет, возможно пытаясь сделать какой-то примирительный жест, но у нее ничего не получилось.

– Мы можем выйти на улицу? Мне нужно подышать, – попросила Ханна.

Я взглянул на Элизабет и, не поняв ее реакции, кивнул:

– Можем поехать в город, там полно симпатичных кафе и…

– Нет, – возразила Ханна. – Давайте прогуляемся в лесу.

– Звучит заманчиво, – согласилась Элизабет.

Втроем мы перешли дорогу и зашагали по лугу, глядя, как солнце опускается за невысокие холмы. В воздухе пахло дымом от костра. Было совсем не холодно. Мы шли рядом, пока не дошли до узкой тропинки, ведущей в лес, и тогда Ханна чуть отстала, глядя в свой телефон и подняв его вверх, чтобы поймать сигнал.

– Значит, такие в наше время подростки? – спросила Лиззи.

– Боюсь, что да, – ответил я, потом повернулся к дочери. – Убери эту штуку, или я брошу ее на коровью лепешку.

Освободившись от клаустрофобии дома, мы немного повеселели. Мы с Лиззи обменивались историями о старых временах и старых друзьях, о домах, в которых жили в студенческие годы, об обветшалых хибарах со стенами, покрытыми плесенью, пожиравшей нашу одежду и грампластинки. Ханна вступила в разговор, задавая вопросы и смеясь над рассказами о псевдомодных вещицах и паршивых ночных клубах, где играли инди-рок. На несколько минут мы спаслись от реальности, обрушившейся на нас: театр, погубленный брак, пересадка сердца. Из подсознания всплыли слова кардиолога, его деликатные уговоры, осторожные предостережения. Мне надо будет сесть с Ханной и постараться найти способ справиться со всеми трудностями. Но на несколько минут мы трое отложили в сторону наши разногласия и тем самым помогли друг другу. Как настоящая семья.