Королева Англии кусала меня в нос - Керен Климовски

– Мы с Рэмочкой занимаемся спорто-о-о-о-ом!..

У меня ветрянка, а соответственно – горе, потому что ко мне не пускают брата. Вижу его только издалека, улучив момент и высунувшись в дверь комнаты. Он выглядит каким-то незнакомым и чужим – в белой марлевой маске. «Ему нельзя к тебе, это опасно». – «Почему?» – «Он может заразиться». – «Почему?» – «Потому что он ветрянкой не болел». – «Почему?…»

Зато мама, в виде компенсации, разрешила надеть любимое розовое платье с вышитым осликом, похожим на ослика Маффина. Если бы не лицо в зеленке, я была бы совсем красавица, как Марья Моревна. Мама приносит горячую воду с лимоном и сахаром. Я отказываюсь есть, пока брат не расскажет сказку. «Мырза, какая ты противная!» Но сидит за дверью. Сквозь щель вижу только прядь темных волос и круглые очки. И краешек марли. Сидит. Рассказывает. Про Бильбо Беггинса и Гендальфа, и про гномов, и про дракона с переливчатой чешуей, к которой прилипло золото и драгоценные камни. Они поют «За синие горы, за белый туман в пещеры и норы уйдет караван», а я завороженно слушаю, представляю себе горы и гоблинские пещеры, а также кексы Бильбо, а мама, по мою сторону баррикады, пользуясь моментом, впихивает в меня творог.

Таким образом брат пересказывает всю трилогию «Властелина колец» и несколько книг «Муми-троллей»…

Моя первая любовь – Снусмумрик. Настоящая страстная любовь – снится ночью, разговариваю с ним днем, рисую ему картинки и пишу корявые записки. Люблю за то, что он любит одиночество, за то, что уходит каждую осень неизвестно куда, за то, что по нему скучаешь, за то, что не знаешь, когда вернется, но это может произойти в любой день, и с начала весны можно начинать ждать… Так оно и вселяется в меня, поселяется – в пупке, между пальцами ног, где грязь от колготок, под ногтями, разноцветными от пластилина, поселяется прочно и надолго: любовь – это ожидание…

Через какое-то время к спортивной стенке присоединяются качели. Висят. Посредине комнаты. На веревках. Деревянного цвета. За окном – зима зимняя, а у меня – солнце и качели. И форточка чуть приоткрыта. Лечу к окну, и возвращаюсь назад, и опять лечу, и так до бесконечности. Пытаюсь пуститься в полет вместе с кошкой, но она не разделяет мой восторг, спрыгивает, фыркает, обиженно облизывается в углу. Ничего ты не понимаешь, Рэма. Это же такая сила, когда сам себя раскачиваешь, и непонятно, откуда появляется это движение… И чем дальше возвращаешься назад, вглубь комнаты, тем дальше тебя уносит вперед, к окну. Иногда кажется, что вот-вот еще – и пробьешь окно, вырвешься туда, в неизвестное… Но в решающий момент твои готовые к полету руки остаются ни с чем, и отлетаешь резким рывком назад, только чтобы опять вернуться к цели! Почти к цели… Как горизонт: всегда – почти, а достичь, нагнать – нельзя. Но это и есть счастье – почти.

А по ночам кровать приподнимается, плавно проскальзывает сквозь окно и летит над ночной Москвой. Не очень высоко – чуть выше огней. А я – сонная, теплая – только щекой ощущаю прохладный воздух, даже не открываю толком глаза, но знаю, что кровать летит, и этот полет неизбежен, от меня ничего не зависит, хорошо, что брат перед сном подоткнул одеяло.

* * *

Меня надо «угуливать», чтоб не бесилась допоздна… Мама и брат закутывают меня, как капусту. Поверх всего остального – шубка – изящная, рыжевато-желтая, ворсистая. Мама потуже затягивает шнурок на капюшоне (такого же цвета, с такими же длинными ворсинками), я делаю вид, что задыхаюсь, что шнурок слишком близок к горлу, но мама упорствует. Я уже собираюсь заплакать, но быстро отвлекаюсь на что-то другое. На лестничную площадку выбегает Катя:

– Я с вами!

Выходим на улицу. Темно. Двор плохо освещен. Снег лежит на земле густым слоем, и под светом фонаря кажется, что в нем мерцают голубые звездочки. Настолько отчетливо, что их можно оттуда выкопать. Наши подошвы оставляют в снегу глубокие следы, и я каждый раз думаю, что мы давим звездочки. Хочется снять ботинки и пощупать снег носком, но кто же разрешит? Над лестницей, ведущей в подвал, висят большие сосульки. Они тоже светятся голубым светом. Я прошу брата поднять меня и отламываю их – мне очень нравится хруст и нравится держать сосульку варежкой, смотреть, как она медленно тает. И пару раз лизнуть…

– Не вздумай лизать железо, язык прилипнет!

Брат катает меня с Катей на санках – на ровной поверхности (с горки мы катаемся днем). Я смотрю назад, на след, который оставляют санки. Мы с Катей сидим очень тесно друг к другу и не разговариваем. Вдыхаем в себя даже не воздух, а свет, идущий от фонаря. Чувствую себя закутанной, круглой и пушистой и придумываю, что я – медвежонок. Я и есть медвежонок: я такой же окраски и мне очень-очень нравится сладкое! Брат не согласен – он называет меня «кошачьими» именами – «Кыня» и «Мырза», а иногда «Порося». А я все равно медвежонок – и в доказательство кладу в рот лапу… «Ты только что этими же руками трогала перила!» – сокрушенно говорит брат, и я слышу за его словами мамин голос. Перед сном думается: в следующий раз надо обязательно лизнуть перила…

Новый год. Кручусь, как юла, у стола, на котором «Наполеон». Смотрю на него горящими глазами, но знаю, что путь к нему – заказан. Диатез. Зато в квартире пахнет елкой. Рэмэдиус Прекрасная играет золотистым «дождиком». Всюду свечи, огни. Сестра уютно вяжет на диване, иногда дразня Рэмочку клубком. Приходит сестра-которая-совсем-старше. От нее пахнет духами, и она часто приносит мне украшения, особенно бусы. И на этот раз – длинные, блестящие, прохладные. Надеваю их на брата, пусть тоже побудет елкой. Приезжают дяди. Самый дядистый дядя, который бывает у нас чаще всех и который больше всех похож на папу, и еще двое дядь – веселый дядя и грустный дядя. Веселый дядя качает меня на качелях, шутит, громко смеется басом, играет со мной в тепло-холодно, подбрасывает в воздух. Грустный дядя напоминает Степу – степного брата из «Полынных сказок». Он серебристый, и глаза у него – серебристые, и оправа очков – серебристая, и грусть – серебристая. Он мало говорит, и я сажусь к нему на колени, чтобы стать немножко серебряной. Мама сидит с гостями в моем любимом платье – шелковом, сине-оранжево-желтом. Она похожа в нем на Жар-птицу, и на шее у нее украшение с оранжевым камнем. Она смеется чьей-то шутке, закуривает, хотя обычно она не курит – только по праздникам, когда гости. И я вдруг с ужасом думаю: неужели так будет не всегда? Подхожу к маме, прижимаюсь к ней. Она теплая, от нее пахнет феном и укладкой. Нет, мне только показалось.

Папа с мамой сидят на кровати. Вдвоем. Обычно укладывает кто-то один. Папа рассказывает сказки про Зайчика и Ежика, которые живут в леске рядом с нашей дачей и борются с кознями Волка и Лисы. Со временем Лиса и Волк исправляются и становятся вегетарианцами, и появляются новые Лиса и Волк – вражеские – из соседнего, дальнего леса, а потом и другие персонажи: Бобры, Грифон, Летающие медвежата и конечно же младшая сестра Зайчика – Зайка – добрая, но озорная, немного избалованная, неосторожная, запальчивая врунишка и хвастунишка…

– Тебе Зайка никого не напоминает? – время от времени спрашивает папа.

Мама читает стихи и поет песни. Мои любимые – про качели, которые летят, но никак не долетают до неба, про сказку-невидимку и бедных взрослых, про синий троллейбус, который плывет по Москве, почти как моя кровать, и песню про третьего лишнего, которую не совсем понимаю, но в которой «беспечно и упрямо, презирая правду схем, каждого рожает мама, будто Бога – насовсем»[1].