Королева Англии кусала меня в нос - Керен Климовски

Достаю из шкафа коробку из-под обуви: в ней кеды, которые мне уже малы, и пакет с надписью «булочная Йоси», а в нем абрикосовые косточки – прошлогодние гогоим…

Ну, в общем… это просто. Только сначала надо их высушить, чтобы были светлые и легкие, иначе не пойдет – полет не тот. Короче… Нет, сидя. Да не попой – на корточках или на коленях. Хватит перебивать! Каждый бросает свое гого – ну, косточку то есть – да не друг в друга! Все, я не буду рассказывать! Ладно… Нужно бросить в стену, даже не бросить, а толкнуть – чтобы не по воздуху, а по полу. Да, гого должно дотронуться до стены – но совсем чуть-чуть – и отскочить назад. Все кидают. И тот, у кого гого ближе всего к стене, забирает остальные гогоим. И не так легко выиграть – надо рассчитать. А у меня смотрите сколько – с прошлого лета. Почему глупая игра? А что умное? Остальное нам запретили! Да! Вот мы играли с Ноамом в армию и рыли окоп, никого не трогали, ну, подумаешь, подковырялись под плитки – мы их собирались потом назад вернуть – а все из-за Артура: его не взяли в игру, потому что, когда мы песком бросались, он ныл, что ему штаны испачкали, так он пожаловался соседям… А пото-о-о-ом… Да ничего мы не делали, только бежали между поливалками – с Моше, Яроном, Ноамом и мальчишками с соседнего двора – так мы не мешали – наоборот, надо было успеть пробежать, когда все струи направлены не на тебя, а если на тебя попала вода, ты проиграл. Ну хорошо, один раз мы специально встали под поливалки, но тогда было 39 градусов, а машина мороженого как назло не приехала, и Ноам хотел достать из морозильника лед, но ему папа не разрешил, так что мы умирали от жары, ну а Моше подарили ружья – такие пластмассовые – как раз для водяной войны – да, это мы так называем – и мы наполняли их из поливалок, бегали друг за другом и стреляли, а Ярон спрятался в мусорной комнате, и из одного бака ка-а-ак выскочит кошка – рыжая такая, худая, у нее еще котята были – он испугался, закричал, и тут мы его застукали и взяли в плен, а он, по-моему, описался, хотя отрицал и говорил, что это я в него попала водой из ружья, а я ему: «Я туда не целилась!» Короче, мы бегали, бегали, и только еще больше вспотели, ну и так захотелось, такой кайф, когда всего с головы до ног обрызгивают – ты стоишь, а поливалка крутится и обливает, а тут высовывается из окна Шоши с первого этажа (вечно она торчит у окна) и начинает орать: «Безобрааазие!!! В стране нет воды, а эти пишеры балуются! Как вам не стыдно, у вас нету кавода[2], мы ради вас строили страну, а вы только разрушаете…» – и бла-бла-бла про свою драгоценную воду – стояла и орала, хорошо, что у нас летом долго не поорешь – горло пересохнет, она попить ушла, а мы сбежали, но потом она, конечно, всем пожаловалась, эта дура, ну и вам – что, не помните? Почему некрасиво, а врать – красиво? Так что, если она дура, я должна говорить, что она – умная? Она вообще уже того, ей лет сто, она все время рассказывает, как встретила на улице Бен-Гуриона, и он ей сказал: «Такие девушки, как вы, – надежда Израиля». Аx-аx! Сейчас заплачу! Придумала, конечно, – слишком страшная. А Ноам ей потом отомстил, потому что она тогда забрала ружья у Моше: пришла домой и забрала. Ее все боятся, и родители Моше – тоже, и вы боитесь, поэтому не спорите с ней! Но Моше мстить не захотел, а Ноам отомстил. Сбросил на нее водяную бомбу с крыши – ну, пакет с водой, – когда она пошла мусор выбрасывать. Все утро караулил. Не совсем на нее, пакет прямо перед ее носом разорвался. Чтобы знала. Да не может от этого быть инфаркта! Все равно. Что вы хотите – это же не я, а Ноам, я за него не отвечаю… А почему к ним внуки не приезжают и дети? Это она вам сказала, что не могла иметь детей, а сама, наверное, их отравила, потому что она – ведьма, и старик ее – страшный, прям Кощей, космы такие, и хрипит все время, это не потому, что больной, а чтобы нас напугать, и зовет ее: «Шоши, Шоши!», и голос такой – стра-а-а-ашный, а она сразу: «Барух, Барух, сейчас!» – так вопит, что в Тель-Авиве слышно, а на нас чуть что – шикает: «Тише, Барух спит!» Она просто детей ненавидит, мы ей мешаем, что бы ни делали! А сама она всегда с длинными рукавами – даже в самый жаркий хамсин, и постоянно у окна, следит за всеми: вдруг заорет – я прямо подпрыгиваю каждый раз, а она спокойненько старику: «Барух, видишь, что творится? Барух, слышал последние известия? Страна разваливается, арабы то, евреи се, кругом наглость, дети наглые…» А старик только: «Шоши, Шоши…» – как слабоумный, что за удовольствие с ним говорить? Ну, хорошо, хорошо, вот я и пошла играть. А это просто. Если ты меткий. Надо только высушить косточки. На подоконнике, несколько дней. Чтобы были легонькие и звенели, соприкасаясь.

Ты вот рассказываешь, а сам многого не знаешь, но я не могу тебе сказать, мне тебя жалко, некоторые вещи я бы и маме не рассказала, а тебе просто нельзя, я вообще поняла, что мамам можно говорить многое, а папам – нельзя, мамы как-то справляются, а папы не знают, что с этим делать, вот-вот заплачут, беззащитные такие, поэтому я просто слушаю, молча слушаю. Только я сразу поняла, что это – Дана. Ты сказал «задавили девочку», и я поняла, а потом ты сказал «на нашей улице, возле школы», но это уже было не важно, я знала точно, что это она, и ты сказал, что длинные черные волосы, а больше ничего и не разглядеть, потому что кровь, а когда положили на носилки, то одна рука свесилась, а на ней – шесть пальцев, и все уставились на эту руку, уже человек двадцать к тому времени, и я совсем не удивилась, потому что знала, что это – Дана, только вспомнила, что старалась не смотреть на ее руку и смотрела, хотя Дана была очень красивая, и можно было смотреть на лицо, и на волосы, и на ноги, а получалось, что смотришь на руку, но Дана совсем не замечала, если бы у меня была такая рука, я бы все время думала про нее, а Дана забыла и была веселая, и все в шестом ее любили, и из параллельного шестого тоже любили, и мы любили, девочки из нашего класса, хотя мы с ней не говорили, но знали, особенно после того, как она была ведущей на линейке в день Иерусалима… Ты говоришь, что мама Даны порвала рубашку водителю, расцарапала ему лицо, а он даже не пытался сопротивляться, только бормотал, что она выскочила, вдруг, и он не успел затормозить, а его лысина блестела, с нее падали капли пота, и из глаз падали капли, и ты ему не поверил, а потом кто-то из прохожих подтвердил, и кто-то еще, и сказали, что это – не в первый раз, игра такая, и один из мальчиков заплакал… я тебя слушаю и киваю, и ты не подозреваешь, что я знаю: они почти каждый день играли – сразу после уроков, и, когда у нас совпадали занятия, то есть у них было пять уроков и у нас пять, я иногда смотрела, как они играют, не знаю почему, не могла оторваться, они втроем играли: Дана, Амос и Гилад, и Дана – лучше всех, она очень быстро бегала, даже в соревнованиях участвовала от нашей школы, Амос был осторожный и выбирал машины, которые медленней едут, а Гилад наоборот – было видно, что он нарочно делает: водитель высовывался из окна и орал на него, и это портило игру, а некоторые тормозили и выходили из машины – Гилад и Дана убегали, и Амос за ними – один раз чуть не попался, потому что не так быстро бегал, а Дана играла очень легко, как будто убегала от кого-то и не успевала остановиться на перекрестке, как будто это случайно, и она не видела машину, а мне очень нравились ее ноги – смуглые, в белых сандалиях – и она бежала, наступая только на белые полосы, это было одно из правил игры, но у мальчиков не получалось, а у нее ноги бежали сами, так что ни один водитель не открывал окно и не орал на нее: бежали белые сандалии, и когда Дана добегала до тротуара, она резко поворачивалась, так что волосы летели в другую сторону, и улыбалась Амосу и Гиладу, а они, конечно, были в нее влюблены, и она это знала, поэтому так улыбалась и так бежала, а может, и для того, чтобы не смотрели на ее руку, чтобы так смотрели на ноги, на сандалии, что невозможно было бы помнить о руке, особенно когда летели волосы… Я знаю: ты думаешь о том, что я перехожу эту дорогу каждый день, в сентябре вы меня провожали, пока я не сказала, что хватит – все сами ходят, только в детский сад провожают, и вы меня позорите, и всю осень мама смотрела из окна, как я перехожу дорогу, как будто это помогает, а после зимы даже не смотрела, и вообще мне исполнилось семь, и я стала ходить сама в ларек, в магазин и к друзьям – всюду, кроме Поля, то есть всюду налево, и ты говоришь, что я должна быть осторожней и всегда смотреть: налево, направо и еще раз налево, а я молчу и никогда не скажу, что часто читаю, переходя дорогу, – иду из библиотеки и не выдерживаю: открываю книжку, говорю себе, что сразу закрою, потом что еще одну страницу – и все, и так далее, иду и читаю, и на переходе тоже читаю, и забываю, что налево-направо-налево, потому что справа налево, справа налево бегут глаза, а ноги идут сами собой, поэтому я стараюсь не смотреть на тебя, как хорошо, что мамы нет дома – она бы поняла, что я скрываю, что вру, и ты говоришь, что Дана была жива, когда ее увезли, но неизвестно, что дальше, и, может, она не будет ходить, но я не верю в это, потому что это – Дана: она скидывала ранец и швыряла его направо, а волосы летели налево, когда она наклонялась к фонтанчику перед школой, нажимала на кнопку и долго пила – залпом, касаясь губами крана, и иногда продолжала держать кнопку, и струя дугой – на землю: на шишки и иголки от кедра и на форму Даны – красную футболку со значком нашей школы, и всегда кто-то проходил мимо и говорил, что мы не в Швейцарии и нельзя тратить воду, а Дана отпускала палец, смеялась и убегала, и так же она бежала через дорогу – наступая только на белые полосы, и волосы летели направо, а когда поворачивалась – налево, поэтому она не смотрела направо, налево и еще раз направо, во всем виноваты волосы Даны, а не ноги, и не может быть, чтобы она не смогла ходить, и тем более не может быть, чтобы она… потому что, потому что, я не знаю, как объяснить, но если ты швыряешь ранец в пыль и пьешь залпом из фонтанчика, и даже касаешься губами, и все равно никогда не болеешь, то не может вдруг, просто так, это же ошибка – не рассчитать расстояние, но другие вещи важнее: кедр и вода, и волосы, ну просто важнее, я в этом уверена, иначе не может быть, не может быть…