Печали американца - Сири Хустведт

— Да. Были в парке, а потом решили зайти в магазин за продуктами.

Она показала мне висевший на руке пакет из супермаркета.

И буквально через несколько минут мы обнаружили фотографии. На ступеньках нашего крыльца лежали четыре карточки. Я сперва подумал, что это обычная реклама, регулярно появляющаяся у дверей бруклинских домов, какие-нибудь очередные объявления или ресторанные меню, и приготовился было скомкать их и выбросить, но, наклонившись, увидел, что это полароидные снимки, сделанные на детской площадке в парке. Вот Миранда завязывает Эгги, стоящей возле качелей, шнурок на ботинке. Верхняя часть туловища женщины была обведена черным фломастером в круг и перечеркнута. Я сдавленно вскрикнул и поднес к глазам следующий снимок, который был сделан буквально через несколько минут после первого. На нем Миранда качала Эгги на качелях. Перечеркнутый черный круг был нарисован поверх лица матери. Две оставшиеся фотографии запечатлели продолжение семейной идиллии в парке, и на каждой из них какая-то часть тела Миранды была обведена черным фломастером. По первому движению души я хотел спрятать эти снимки от Миранды и Эгги. Сам не знаю почему, но я испытывал потребность защитить их от посягательств того, кто подложил фотографии на крыльцо. Но было слишком поздно. Миранда стояла у меня за плечом и все видела. Рядом приплясывала от нетерпения Эгги, требуя, чтобы мы показали, что там у нас.

— Это надо выбросить, — прошептала Миранда, почти не размыкая губ. — Быстро!

— Вы знаете, кто их сделал? — спросил я.

Она смотрела на меня в упор, рот сжался в нитку.

— Я прошу вас выбросить это в помойку.

— Я их выброшу в мусорное ведро. Послушайте, Миранда, вы раньше уже получали такие фотографии или еще что-нибудь подобное?

— Фотографии? Какие фотографии? Покажите, я тоже хочу посмотреть, — канючила Эгги.

— Нет там никаких фотографий, — отрезала Миранда и предостерегающе посмотрела на меня.

Я понял, что имел глупость ляпнуть то, о чем в присутствии ребенка упоминать нельзя.

Я смял фотокарточки в кулаке, и они превратились в бумажный ком. На прощание я вновь повторил, что если Миранде и Эгги что-то понадобится, то они всегда могут обращаться ко мне, потом протянул Миранде руку и ощутил прикосновение ее холодных как лед пальцев.

Фамилию Лизы мне удалось установить через Рагнилд Ульсет, младшую дочь старой миссис Баккетун, когда-то жившей неподалеку от наших деда и бабушки. Я не без трепета набирал ее номер. Нет, я ничуть не сомневался, что Рагнилд узнает меня, я помнил открытку со словами соболезнования, которую она прислала матери по случаю смерти отца. Неверный почерк лучше любых слов объяснял, что нынешнее состояние здоровья делает ее личное присутствие на похоронах невозможным. Ей, должно быть, было далеко за восемьдесят. Трубку сняли, и я услышал скрипучий, но уверенный голос:

— А, вы сын Ларса, очень приятно, очень приятно.

Поговорив с ней пару минут о каких-то ничего не значащих вещах, я приступил к делу. О содержании таинственного письма я распространяться не стал, просто сказал, что мы с сестрой хотели бы установить личности всех отцовских корреспондентов.

— Вы случайно не помните, там была такая девушка, Лиза, дядя Фредрик полагает, что она работала на ферме Брекке.

— Господи, ну конечно же я ее помню. Голова-то у меня, слава богу, варит, это все остальное никуда не годится. И прошлое мне вспоминать легче, чем то, что было вчера. Недавние события у меня в голове не держатся, а вот то, что было давно, никуда не девается. Речь, наверное, о Лизе Одланд из Блу-Винга. У Брекке она проработала где-то около года и к нам частенько заглядывала. Собой она была ничего так, хотя, может, чуть полновата на мой вкус, и такой страшный шрам на шее. Про нее говорили «бешеная», но я сама ничего такого не видела, так что врать не буду. Упрямая была, это да, и невеселая. Слова из нее не вытянешь. Родители ее, по-моему, откуда-то из Дакоты, потом переехали в Блу-Винг, но ходили слухи, будто там, на прежнем месте, что-то у них не заладилось. Вот Лиза к нам ходила-ходила, потом пропала, и было это, дай бог памяти, летом тридцать седьмого, а потом объявилась, но это она уже в Саут-Сент-Пол приезжала, чтобы с Ларсом повидаться, а он там как раз работал по субботам, у Оберта в кафе.

— Повидаться с отцом?

— Ну да, мне Оберт сам рассказывал. Мы-то знать не знали, что между ними что-то было. Ее-то мы, конечно, знали, но она вечно в сторонке, так что никто не думал, что они, ну, встречаются, одним словом.

— Это какой Оберт? Двоюродный брат нашего деда?

— Он самый.

В голосе Рагнилд зазвучали задумчивые ноты.

— Их всех давно нет. Никого не осталось. Теперь вот и Ларса не стало, это так тяжело. Замечательный был человек.

— Да, замечательный, — повторил я почти шепотом.

Меня тронули не столько ее слова, сколько их звучание. К ее речи намертво приклеились ритм и мелодика другого языка. Мой отец говорил точно так же.

— А про Гарри вы что-нибудь помните? За что его посадили?

В трубке раздался какой-то шум.

— Он же пил, бедолага. Через пьянство все и получилось.

Эгги начала ко мне захаживать. Стук в дверь раздавался где-то раз в неделю, и вскоре у нас сложился целый ритуал. Она отпирала дверь со своей стороны, входила и тащила меня на диван, где мы разговаривали. Я слушал про драконов и динозавров, про кошку Кэрри, которая убежала, а назад так и не вернулась, про куклу Венди, которая плохо себя ведет, поэтому ее надо все время наказывать. По временам ее тянуло на туалетную тематику, и бурный поток всей этой чуши хлестал мне в ухо:

— А ведьма, — тут Эгги лихорадочно сглатывала и переводила дух, — ведьма смотрела в другую сторону, и она взяла и съела метлу. Метла такая невкусная! Потом она увидела, что два человека пляшут прямо на ее шляпе, тогда она их в какашки закатала, и получился пирожок, ам!

И все это под прысканье и хихиканье.

Я слушал про ее страшные сны, про чудище с «длинными, злыми, кусачими зубами», которое ворвалось к ним в детский садик, про смерч, разбушевавшийся «прямо за нашим домом», про то, как он в щепки разломал садовые стулья и оторвал ей руку, но ее удалось приставить на место.

— Моя мама на работе делает книжки, а на самом деле она художник. Ш-ш-ш-ш, — Эгги поднесла палец к губам, — нельзя шуметь. Она сейчас работает.

О своем отце она тоже рассказывала:

— Папа уехал, еще когда я маленькая была. Он в одном таком специальном месте и машину свою туда забрал. Он теперь больше не может приходить, потому что дотуда далеко.

Она принялась качать головой вперед-назад и вопить, барабаня пальцами по груди, чтобы голос дрожал:

— А-а-а-а!

Потом резко остановилась и искоса посмотрела на меня: