Состояние свободы - Нил Мукерджи

– Какое-то влияние ория[17], не иначе, – заключила мама.

И теперь я подумал, что мог бы взять несколько рецептов из арсенала нового повара, появившегося в доме родителей. Это бы добавило некую изюминку моему традиционному визиту.

На следующий день после моего приезда в Бомбей, в полдень, я сидел у окна в доме родителей, в длинной комнате с минималистичным интерьером, и смотрел на спокойное море и солнечное небо без единой тучки. Был отлив, и на пляже стали видны зазубренные, изрытые черные скалы, сверкающие на солнце, которые, казалось, принадлежали какому-то мифическому морскому существу. Пляж был заполнен людьми, решившими с утра прийти к морю. Одна парочка плавала в каменных запрудах, а несколько людей стирали одежду, сперва разложив простыни, полотенца и белье на камнях, посыпая их стиральным порошком так энергично, будто сеяли морковь, а затем стали тереть намыленные вещи о камни и ополаскивать их так, чтобы вокруг образовывались белые мыльные круги. Немного поодаль, где заканчивались скалы, стояли три или четыре человека – на таком расстоянии друг от друга, чтобы каждый чувствовал себя достаточно изолированным, – и мочились в море. Двое мальчиков, появившиеся на набережной, держали в руках полиэтиленовые пакеты с цветами, которые, вероятно, забрали из храма или с похорон, и, перепрыгивая с одной скалы на другую, бросали содержимое в воду. Я увидел, как оранжевые бархатцы, сухие листья и множество других цветов ссыпались в море широкой бесформенной гирляндой и расплывались на поверхности.

Мама привычно суетилась надо мной:

– Не хочешь еще чайку? Почему ты не ешь фрукты? Папайя очень вкусная. Когда захочешь упму[18], скажи мне, я разогрею.

Все, чего ей сейчас хотелось, – это услужить мне. В первый день мне это нравилось, я будто вернулся обратно в детство. На третью неделю я уже с такой сильной тоской вспоминал о своей уединенной жизни в Лондоне, что часто раздраженно говорил ей, чтобы она оставила меня в покое. Иногда она смеялась над этим, а иногда уходила молча. Бывало, что бормотала себе под нос.

– В покое, в покое… вот каким тебя сделала заграница. Забыл, что такое семья, любовь и как жить в обществе и не быть эгоистом.

На обеденном столе, который был прикрыт мелкой сеткой от насекомых, стояла всякая всячина: в маленьких пиалах лежали нарезанная папайя, похожие на драгоценные камни красные семена граната, половинки гуавы; а в большой тарелке, накрытой блюдцем, была упма – блюдо из крупнозернистой манной крупы с добавлением семян горчицы, листьев карри и лука. Иногда в него добавляли жареные кешью, арахис или горстку гороха. Это традиционное блюдо на завтрак в южной части Индии, и моя мама знала, что я его очень любил, поэтому она попросила повариху приготовить его наутро. Когда я проснулся, она уже ушла.

Упма была очень вкусной. Не знаю почему, но это было одно из тех блюд, которое я никогда не готовил себе в Лондоне, хотя оно было простым и быстрым в приготовлении. По всей видимости, живя в двух странах с разными культурами, я неосознанно разграничил свой быт, чтобы некоторые вещи принадлежали исключительно к одной из них и не смешивались с другой.

– Очень вкусно, – сказал я. – Я бы ел ее на завтрак каждый день.

– Сейчас уже столько времени, что это сложно назвать завтраком. Давай я тебе положу добавку. – ответила мама, встав, чтобы положить мне еще.

Пока мы разговаривали с мамой, зашла молодая женщина, которая занималась уборкой и стиркой в доме.

– Новенькая? – поинтересовался я на бенгальском, зная, что она его не поймет.

– Нет, она у нас уже около года. – Ответив мне, мама обратилась к девушке на хинди: – Милли, познакомьтесь, это мой сын. Он живет за границей. Приехал к нам на месяц.

Прожив более двадцати лет в Бомбее, куда они переехали из-за работы отца в середине восьмидесятых, моя мама хорошо говорила на хинди, что было необычно для бенгальской женщины. Предполагалось, что после выхода отца на пенсию они уедут обратно в Калькутту (сейчас ее официальное название Колката), но Бомбей, как его называли раньше и как я его зову до сих пор, оказался вовсе не черствым, бесконечно разрастающимся городом, а местом, полным энергии и суеты, лишенным провинциального духа, и за эти годы запал им в душу.

Мама так гордилась мной, что скорее не представила, а прорекламировала меня служанке, и Милли, вероятно почувствовав это, не сделала ничего, что принято делать при знакомстве. Она даже не взглянула на меня, не улыбнулась, не кивнула – наоборот, отвернулась и продолжила молча вытирать пыль.

– Как дружелюбно, – сказал я по-английски.

– Ача, хватит, – поспешно сказала мама, чтобы я перестал так открыто критиковать поведение Милли.

– Но она же не поймет, что я сказал. – Я продолжил упорствовать.

– Ох, замолчишь ты или нет?

Мама была по-настоящему рассержена. Я удивился, но подумал, что она все мне объяснит позже, поэтому замолчал. Когда Милли подметала пол, я покорно поднял ноги, а затем снова, когда она, на четвереньках, широкими, дугообразными движениями протирала его влажной тряпкой. Комната наполнилась ароматом цитронеллового масла.

Когда Милли ушла на кухню, мама быстро шепнула мне:

– Она из Джаркханда, приняла христианство. Понимает бенгальский и английский.

Сказав это, она поспешила на кухню к Милли.

Джаркханд. Это был один из новейших штатов Индии, отделенный от юго-восточной части Бихара три или четыре года назад после десятилетий митингов и протестов местных племен и низших каст, на которых словно каленым железом было выжжено клеймо ДНК, или «другая низшая каста». Штат отделился и стал местом, где к ним относились с уважением, считались с их правами и взглядами. В Индии он был одним из самых проблемных мест: на его территории был широко распространен маоизм, и, как следствие, со стороны правительства штата за всем осуществлялся жесткий контроль. Он изобиловал полезными ископаемыми, и государству не хотелось, чтобы боевики и кучка отбросов общества, скулящая о своих древних правах на землю, заполучили эти богатства в свои руки.

Может быть, Милли была одной из представительниц этих племен и была вынуждена уехать из родных мест из-за горнодобывающих компаний, захвативших те земли? Возможно, жизнь здесь была для нее не столь приятна: от Джаркханда до Бомбея было слишком далеко, чтобы ежедневно ездить на заработки домработницей. (Поколение моих родителей все еще называло таких людей слугами. Мой политически корректный термин сути дела не менял: в индийской социальной иерархии или экономике их положение было неизменным.)

Я отправился на кухню отнести в раковину тарелку и ложку, чтобы Милли их помыла, и, зайдя, увидел, что она сидит скрестив ноги на полу, в углу между холодильником и шкафом, и, почти что прячась, ест свой обед с тарелки, которую она поставила на колени. Я застыл на несколько секунд, мечтая зайти в любой другой момент, кроме этого. Мне тут же вспомнились все указания, которые мне давали в детстве, типа «не смотри, как едят слуги», и я почувствовал себя крайне некомфортно.