Плач к Небесам - Энн Райс

Очень рано ему пришлось осознать, что мать его являетсяребенком в большей степени, чем он, и что она никогда не причиняла ему больнарочно. Но в дурном настроении она становилась беспомощной; мир обрушивался нанее, а прижавшийся к ней плачущий и перепуганный сын приводил ее в ужас. Заэтим следовали яростные шлепки и пощечины, крики, швыряние в него разнымипредметами через всю комнату. При этом она зажимала руками уши, чтобы неслышать его громкого плача.

* * *

Он научился тому, как прятать во время ее приступов своистрахи, и всячески пытался успокоить ее, отвлечь. Если была возможность, онвыводил ее куда-нибудь, развлекал.

Одним из самых надежных способов была музыка.

* * *

Она выросла в атмосфере музыки. Совсем крошкой она потерялаобоих родителей и была отправлена в «Оспедаль делла Пиета»[11],одну из четырех знаменитых монастырских консерваторий Венеции, чей хор иоркестр, состоявшие исключительно из девочек, приводили в изумление всю Европу.В ее юные годы не кто иной, как сам Антонио Вивальди, служил тамкапельмейстером, и это он научил ее петь и играть на скрипке, когда ей быловсего шесть лет и она уже считалась исключительно талантливой.

Ноты Вивальди стопками валялись в ее комнатах. Среди нихбыли собственноручно написанные им для девочек вокализы. Услышав о выходе егоновой оперы, она обязательно посылала за партитурой.

С того самого момента, когда она поняла, что Тонио унаследовалее голос, она окружила его отчаянной и мучительной любовью. Свои первые песнион узнал от нее, и это мать научила его играть и петь на слух, что впоследствииприводило в такой восторг его учителей. То и дело она говорила: «Если бы тыродился без слуха, я бы утопила тебя. Или утопилась сама». И он верил этому,пока был мал.

* * *

Так что даже когда она была в самом ужасном состоянии, отнее несло вином, а взгляд сверкал злобой, он принимал легкомысленный икапризный вид и увлекал ее к клавесину.

— Пойдем, мама, — говорил он ласково, словноничего не случилось, — пойдем споем что-нибудь вместе.

В свете утреннего солнца ее комнаты были всегда такимикрасивыми. Кровать застелена белым шелковым покрывалом, а в бесконечныхзеркалах отражались херувимчики и веночки с обоев. Она любила часы, и у неебыло множество разных расписных часов, тикавших на столах, комодах и мраморнойкаминной полке.

И среди всего этого она, с растрепанными волосами и дурнопахнущим бокалом в руке, казалась чем-то чужеродным. Она смотрела на сына,словно не узнавая.

Без промедления открывал он крышку клавесина с двойным рядомклавиш из слоновой кости и начинал играть. Чаще всего это бывала музыкаВивальди, но иногда также Скарлатти или даже более сдержанная, меланхоличнаямузыка композитора-аристократа Бенедетто Марчелло. И уже несколько минут спустяон чувствовал, как мать мягко опускается на скамью рядом с ним.

Стоило ему услышать, как сливаются их голоса, как он сразуже испытывал приятное возбуждение. Его сильное, чистое сопрано поднималосьвыше, но ее голос имел более глубокий и чарующий оттенок. Мать нетерпеливоперебирала старые партитуры в поисках своих любимых арий или просила егопродекламировать какое-нибудь недавно выученное стихотворение, чтобы тут жесочинить на него мелодию.

— Ты настоящий имитатор! — говорила она, когда онблестяще справлялся с каким-нибудь сложным пассажем.

Она выводила какую-нибудь ноту, медленно, мастерскинаращивая звук, и тут же слышала его безошибочное эхо. А потом, обхватив егонеожиданно теплыми и очень сильными руками, шептала:

— Ты любишь меня?

— Конечно люблю. Я говорил тебе это вчера и позавчера,но ты забыла, — поддразнивал он.

Это было ее самое горькое, вырывающееся из глубины душивосклицание. Марианна кусала губы; глаза ее становились необыкновенно широкими,а потом сужались. И Тонио всегда давал ей то, что она хотела от него. Но в душеон страдал.

Всю свою жизнь, открывая по утрам глаза, он уже знал, веселали она сейчас или печальна. Он умел это чувствовать. И торопил часы занятий,чтобы поскорее улизнуть к ней.

* * *

Тонио не понимал ее.

Но начинал осознавать, что его одиночество в младенческиегоды, тишина этих пустых комнат и мрачность огромного дворца связаны с еезамкнутостью и склонностью к затворничеству не меньше, чем с возрастом истаромодной суровостью его отца.

К тому же у нее не было подруг, хотя в «Пиета» было полнокак знатных дам, так и простолюдинок, а очень многие из них попали в замужествев благородные семейства.

Но она никогда не упоминала «Пиета» и никогда не выезжала.

А когда их навещала двоюродная сестра отца, Катрина Лизани,Тонио знал, что этим визитам они обязаны лишь ее доброте. Марианна была похожана монашенку. Она одевалась в черное, складывала руки на коленях, а ее черныеволосы лоснились, как атлас. Катрина же, в веселом платье из набивного шелка смножеством желтых бантов, брала инициативу в разговоре на себя.

Иногда Катрину сопровождал ее охранник, обладающий отличнымиманерами и приятной наружностью дамского угодника, бывший к тому же отдаленнымродственником, хотя Тонио никак не мог запомнить, с какой именно стороны. Ноего приход радовал Тонио, потому что, когда они вдвоем отправлялись в большуюгостиную, родственник пересказывал ему газетные новости и сообщал о театральныхновинках. Он носил туфли на красных каблуках и монокль на синей ленточке.

Но этот аристократ был бездельником, проводящим все время вкомпании женщин. И Тонио знал, что Андреа против того, чтобы его женусопровождал тип, подобный этому, да и самому Тонио тоже это не понравилось бы.

И все же он думал, что, будь у Марианны такойсопровождающий, она выезжала бы, встречалась с людьми, а те приезжали бы к нимдомой, и все вокруг было бы совершенно по-другому.

Но мысль об охраннике в такой близости от нее, в гондоле, застолом, во время мессы, мучила Тонио. Он испытывал сильную, крайне болезненнуюревность. Ни один мужчина не должен был приближаться к ней, за исключением егосамого.

— Если бы я мог быть ее охранником! — вздыхал он ивидел в зеркале высокого молодого человека с лицом мальчика. — Почему я немогу защитить ее? — шептал он. — Почему я не могу спасти ее?

Но что делать с женщиной, которая все чаще и чащепредпочитает бутылку вина дневному свету?

Болезнь! Меланхолия! Так это обычно называлось.