Плач к Небесам - Энн Райс

Поднимаясь на крышу, все домашние без умолку болтали ивздыхали. Взглянув же на устье Большого канала и с нетерпением ожидая увидетьто беспредельное очарование тьмы, в которую обычно была погружена лагуна, Тониовздрогнул: вся акватория была охвачена заревом — на воде плясали сотни и сотнифонарей. Ему показалось, что по морю разлилось все мерцающее освещение собораСан-Марко. Благоговейным шепотом мать сообщила ему, что государственные мужисовершают поклонение мощам святого Георгия.

Вокруг царила тишина, лишь свистел ветер, давным-давно сломавшийхрупкую решетку разрушенного сада на крыше. Повсюду, шурша на ветру сухимилистьями, лежали поваленные, мертвые деревья, все еще привязанные корнями кперевернутым горшкам с землей.

Тонио склонил голову. Теплая рука матери легла на нежныйизгиб его шеи, и он ощутил безмолвный и жутковатый страх, заставивший еще ближеприжаться к ней.

* * *

Той же ночью, укрытый до подбородка в своей постели, он неспал. Мать лежала на спине, чуть приоткрыв губы, и ее угловатое лицо сталомягче, словно помимо ее воли. Близко посаженные глаза, столь непохожие на егособственные, были чрезвычайно серьезны, брови нахмурены и сдвинуты кпереносице, так что казалось, что она не только не спит, но, напротив, начем-то предельно сосредоточена.

Откинув покрывала, Тонио босиком соскользнул на холодныйпол.

Он знал, что ночью на улицах выступают уличные певцы.Распахнув деревянные ставни, прислушался, вскинув голову, и наконец уловил вотдалении слабые звуки чьего-то высокого голоса. За ним последовал бас,шероховатая разноголосица струнных, и с каждой фразой мелодия становилась всевыше, все шире.

Ночь была туманной, и не удавалось различить ни формы, нисилуэты, лишь ореол единственного факела внизу. Тонио слушал эту песню,прислонив голову к сырой стене и обхватив колени, и вдруг ему показалось, чтоон сейчас там, на хорах собора Сан-Марко. Голос Алессандро уже покинул его, ноосталось ощущение — плавное, как сон, течение музыки.

Он раздвинул губы и пропел несколько высоких нотодновременно с далекими певцами на улице и вдруг снова почувствовал рукуАлессандро на своем плече.

Но что вдруг задело его? Что стало досаждать ему, подобнопопавшей в глаз мошке? В его сознании, всегда столь четком и пока ещенезамутненном науками, снова возникло ощущение мягкой ладони, лежащей на его шее,всплыл образ колышущегося рукава, поднимающегося и поднимающегося кверху, кплечу. Всем доселе известным ему высоким людям приходилось наклоняться, чтобыприласкать такого маленького мальчика, как Тонио. Но он вспомнил, что даже там,на хорах, посреди пения, его поразило, как свободно легла на его талию та рука.

Она казалась чудовищной, волшебной, эта рука, подхватившаяего, обхватившая его грудную клетку так, точно он был игрушкой, и взметнувшаяего высоко-высоко — в музыку.

Но песня терзала его, вытягивала из этих воспоминаний, как ивсякая мелодия, рождавшая отчаянные мечты о клавесине, на котором играла мать,или о ее тамбурине, или хотя бы об одновременном звучании голосов их обоих. Очем угодно, что могло бы продлить эту мелодию. Так, дрожа на подоконнике, он исам не заметил, как заснул. Лишь в возрасте семи лет он узнал, что Алессандро ивсе высокие певцы собора Сан-Марко были кастратами.

А к девяти годам он уже знал, что именно было отрезано уэтих паукообразных существ, а что было им оставлено и что именно нож былпричиной их высоченного роста и непомерной длины рук, ибо после ужаснойоперации кости не становились такими крепкими, как у мужчин, способныхпроизводить на свет детей.

Но это была тайна, о которой знали все. Кастраты пели вовсех церквях Венеции. Постарев, они становились учителями музыки. УчительТонио, Беппо, тоже был евнухом.

А в опере, куда Тонио пока не брали по малолетству, они былипросто небесным чудом. «Николино, Карестини, Сенесино!» — вздыхали слуги наследующий день, произнося их имена, и даже мать Тонио однажды отказалась отсвоего обычного уединения ради того, чтобы послушать юного певца из Неаполя,Фаринелли, которого все звали просто Мальчиком. Тонио плакал, потому что ему непозволили пойти. Несколько часов спустя он проснулся и увидел, что мать,вернувшись домой, села за клавесин и, даже не скинув промоченной дождемнакидки, которая светилась в темноте, как и ее белое, словно фарфоровое, лицо,пыталась слабым, неуверенным голосом повторить мелодии арий Фаринелли.

Увы, бедные идут на многое, чтобы есть и пить, и потому унас никогда не будет недостатка в этих волшебных высоких голосах. Но всякийраз, когда Тонио видел Алессандро вне пределов церкви, он невольно спрашивалсебя:

«Плакал ли он? Пытался ли убежать? Почему его матушка неспрятала сына?» Но в длинном лице Алессандро не было ничего, кроме сонливогодобродушия, его каштановые волосы роскошно обрамляли нежную, как у девушки,кожу, а глубоко внутри его тела таился голос, что на церковных хорах, на фонезадника из чеканного золота ожидал благословенного мгновения, которое делалоего — по крайней мере для Тонио — одним из ангелов.

* * *

К этому времени Тонио знал также и то, что он — Марк АнтониоТрески, сын Андреа Трески. Отец его, некогда командовавший галерами Светлейшей[8] на дальних морях, недавно, после многолетней службы вСенате, был избран в Совет трех, тот самый вызывающий благоговейный ужастриумвират инквизиторов, в чьей власти было арестовать, подвергнуть пыткам,приговорить и привести в исполнение любой приговор в отношении любого человека— даже приговор к смертной казни.

Другими словами, отец Тонио числился среди людей, властькоторых была выше власти самого дожа.

А имя Трески вот уже целое тысячелетие значилось в «Золотойкниге». Это был род адмиралов, послов, прокураторов собора Сан-Марко и неподдающихся исчислению сенаторов. Три брата Тонио, давно умершие — детисоветника от первой жены, тоже ушедшей в могилу, — занимали в свое времявысокие посты.

И Тонио по достижении двадцати трех лет наверняка занял быместо среди тех молодых государственных служащих, что прогуливаются по Брольо —длинному участку площади перед государственной канцелярией.

Этому предшествовали бы университет Падуи, двухлетнееморское путешествие, поездки по разным странам.

А пока он должен был проводить долгие часы в библиотекепалаццо под ласковым, но неусыпным оком учителей.

* * *