Плач к Небесам - Энн Райс

— Сядь, — сказал ему любимый учитель, маэстроКавалла.

Вокруг него собрались все остальные. Никогда прежде они небыли с ним столь любезны, и что-то в лицах этих людей, сомкнувшихся вокруг негокольцом, ему не понравилось. Внезапно он понял, что именно. Все это напомнилоему ту комнату, в которой его оскопили. Но он отмахнулся от этого воспоминания.

Маэстро, сидевший за украшенным резьбой столиком, окунулперо в чернильницу, крупно нацарапал несколько цифр и вручил пергамент Гвидо.

«Декабрь 1727 года». Что бы это могло означать? Гвидо ощутилво всем теле легкую дрожь.

— Это дата твоего дебюта в Риме — в твоей первой опере,в качестве primo uomo[6].

* * *

Итак, мечта Гвидо сбылась.

Его уделом будет не церковный хор — ни в сельском приходе,ни даже в большом кафедральном соборе. Нет-нет, это будет даже не Сикстинскаякапелла. Он воспарил надо всем этим и попал сразу в мечту, вдохновлявшую еговсе эти годы, не важно, сколь бедными или богатыми они были. Этой мечтой была опера.

— Рим, — прошептал он, выходя в одиночестве вкоридор. Но там, очевидно поджидая его, маячили двое студентов. Он прошел мимоних во двор, словно не замечая. — Рим, — прошептал он еще раз,перекатывая это слово на языке, произнося его с тем же благоговейным ужасом, скоторым вот уже две тысячи лет говорят об этом городе люди.

Да, он поедет в Рим, а еще во Флоренцию, Венецию, Болонью, апотом в Вену, Дрезден и Прагу, на все те передовые рубежи, которые покориликастраты. В Лондон, в Москву, а потом обратно в Палермо! Он чуть нерасхохотался во весь голос.

Но тут кто-то коснулся его руки, и он вздрогнул отнеприятного ощущения. Перед глазами все еще стояли ярусы лож и рукоплещущиезалы.

Когда же это видение пропало, он увидел высокого евнуха поимени Джино — светловолосого и тонкого северного итальянца с серо-голубымиглазами, который всегда и во всем опережал его самого. А рядом с Джино стоялАльфредо, богач, в чьих карманах не переводились деньжата.

Они сказали ему, что он может пойти в город, и что маэстроподарил ему этот день для торжества.

И тогда он понял, почему они здесь. Они были восходящимизвездами консерватории.

И он стал теперь одним из них.

Когда Тонио Трески было пять лет, мать столкнула его слестницы. Она сделала это не нарочно, просто шлепнула его. А он поскользнулсяна мраморном полу и полетел вниз, едва не умерев от страха еще там, наступеньках.

Но этот эпизод почти стерся из его памяти. В любой день еелюбовь к нему могла смениться приступами непредсказуемой жестокости. То онабыла исполнена самого теплого чувства, то вдруг, всего минуту спустя, впадала вдикую ярость. А он сам разрывался между мучительной потребностью в ней, с однойстороны, и неизбывным ужасом — с другой.

Но в тот вечер, стремясь загладить вину перед сыном, она взялаего с собой в собор Сан-Марко, чтобы он увидел своего отца в процессии.

Большая церковь была герцогской капеллой дожа, а отец Тониобыл советником.

Впоследствии это казалось ему сном, хотя происходило наяву.И осталось в памяти на всю жизнь.

После того падения он много часов прятался от матери.Огромное палаццо поглотило его. По правде говоря, он изучил все четыре егоэтажа лучше, чем кто-либо другой в доме, и знал каждый шкаф и каждую кладовку,в которых можно спрятаться, а потому при желании мог скрываться от всех скольугодно долго.

Темнота нисколько не пугала его. И он нисколько не опасалсяпотеряться или заблудиться. Он совсем не боялся крыс и наблюдал за тем, как онишмыгают по коридорам, скорее со смутным интересом. И ему нравились тени настенах и то, как на покрытых древними изображениями потолках тускло отсвечиваютблики света со стороны Большого канала.

Об этих пыльных комнатах он знал гораздо больше, чем овнешнем мире. Они были неотъемлемой частью его детства, и повсюду вдоль егосложного, как лабиринт, пути лежали отметины иных судеб.

Но, оставаясь вдали от матери, Тонио испытывал боль. Поэтомуи в тот раз, исстрадавшийся и дрожащий, он приплелся к ней как раз тогда, когдаслуги уже совсем отчаялись отыскать его.

Мать лежала на кровати, сотрясаясь в рыданиях. И тутпоявился он, пятилетний мужчина, твердо вознамерившийся отомстить — с краснымлицом и грязными дорожками слез на щеках.

Разумеется, он решил никогда больше не разговаривать с ней.Никогда в жизни. Несмотря на то что разлука с ней для него невыносима.

Но стоило ей раскрыть свои объятия, как он полетел к ней наколени и застыл, прижавшись к ее груди, одной рукой обвивая шею матери, адругой — крепко, до боли, вцепившись в ее плечо.

Она сама была почти девочкой, но Тонио этого не знал. Ончувствовал ее губы на щеке, на волосах, млел от ее ласки. И, преодолев ту боль,которая на мгновение стала его сознанием, подумал: «Если я удержу ее, то онаостанется такой, как сейчас, и то, другое существо, не вылезет из нее и необидит меня».

Но тут она высвободилась и тряхнула непокорными волнамичерных волос. Ее карие глаза были еще красными от недавних слез, но ужесверкали возбуждением.

— Тонио! — воскликнула она импульсивно, какдитя. — Еще не поздно! Я сама тебя одену! — Она хлопнула владоши. — Я возьму тебя с собой в собор Сан-Марко.

* * *

Няньки всполошились и попытались остановить ее. Но дляматери не существовало никаких запретов. Комната тут же наполнилась весельем,забегали слуги, задрожало пламя свечей. Пальцы матери принялись ловко застегиватьпуговицы на его атласных бриджах и вышитом жилете. Напевая старинную песенку,она провела гребнем по мягким, шелковым черным кудрям сына и дважды быстропоцеловала его.

Они стали спускаться вниз по коридору, и он вприпрыжкуустремился вперед, завороженный тем, как громко стучат на мраморном полукаблучки его модных туфелек. А за спиной все время слышал нежное пение матери.