Белее снега, слаще сахара... - Ната Лакомка

Губы его величества сжались в тонкую полоску, а глаза стали холоднее льдышек.

— Да пусть хоть сам главный лесничий! — хорохорился Филипп, но пыла для драки в нем явно поубавилось.

— Не надо ссор, — продолжала я. — Но лавка и в самом деле закрывается. Если господину угодно, я могу продать ему два оставшихся ромовых пирога. Если нет — то лучше вам прийти завтра. Или мы отправим заказ, куда скажете. В замок?

— В замок, — сказал король почти с ненавистью.

— Прекрасно, — заявила я, подталкивая их обоих к порогу. — А теперь — уходите. И имейте в виду, что если вы поубиваете друг друга за порогом моей лавки, мне будет все равно.

Я выставила их на крыльцо и заперла дверь, тут же погасив светильник, чтобы не отсвечивало в стекло, и все же не удержалась — посмотрела в окно, как мужчины уходили. У них хватило ума не сцепиться у порога кондитерской, и разошлись они в разные стороны, оглядываясь на каждом шагу. Наверное, хотели убедиться, что никто не вернется.

Когда оба скрылись в темноте, я со стоном опустилась на скамейку у входа. Принцесса обещала, что король уже и думать забыл обо всем. Но что-то мне подсказывало, что она очень ошибалась.

Для всех в нашем городе эта история началась в день, когда в Арнем прибыл его величество Иоганнес Бармстейд, но для меня эта история началась гораздо раньше — лет десять назад.

В тот год мы с мамой поселились в глухой лесной деревушке миль за сто от Арнема. Я не понимала, зачем мы так спешно и ночью уехали из Диммербрю, где очень неплохо жили последние месяцев семь, но мама сказала, что нашла прекрасное место, где можно отыскать редкие травы, и где воздух подходит для ее слабых легких.

Воздух в деревне Брохль и в самом деле был чудесным, но мне отчаянно не хватало городской суеты и общения. Деревенские жители были людьми обстоятельными, консервативными, и хотя не обижали нас с мамой, но относились к нам настороженно, не понимая, как могут две женщины жить в лесной избушке, не сеять, не пахать, не ткать, а — страшно предположить! — торгуя в ближайшем городе сладостями.

Маме, конечно, это ничуть не мешало — она и не желала бы ни с кем общаться кроме как в пределах «продаю-купи», но мне было скучно.

Скучно, тоскливо, грустно.

Мне только что исполнилось семнадцать, и я тосковала по городскому шуму, мне хотелось окунуться с головой в стремительный бег жизни, видеть новых людей, узнавать новые рецепты, а не отвечать на замечание «чудесная погода сегодня, как раз, чтобы дергать репу». Но с мамой я не спорила, как не стала спорить, когда она засобиралась в город, чтобы купить еще сахара — уже созрел шиповник, и мы собирались варить целебное варенье, которое потом знающие хозяйки раскупали влёт и не торговались о цене.

Проводив маму, я взяла корзину, в которую вполне могла спрятаться сама, и отправилась в лес, собирать шиповенные ягоды.

Я вернулась домой, когда солнце почти скрылось за макушками деревьев. Поставила полную корзину у порога и сразу умылась, а потом, решив не утруждать себя приготовлением ужина, достала коробку с дынными цукатами. Грызя сладости, я сидела в плетеном кресле-качалке, давая отдых ногам и спине. Часок погоняю лодыря, а потом начну перебирать ягоды. Матушка приедет завтра или послезавтра, и у меня всё должно быть готово.

Птица стукнулась в стекло крохотного окошка, и я вздрогнула от неожиданности. Но птаха уже мелькнула белым комочком, вспорхнув с подоконника. Я встала, потягиваясь, и в этот момент дверь распахнулась.

Крючок вылетел из паза и улетел к печке, дверь ударилась о стену, повернувшись на петлях, и в дом ворвался мужчина, держа на руках женщину. Он не заметил и опрокинул корзину с шиповником, и красные блестящие бочоночки ягод рассыпались по полу.

— Помогите… она ранена… — хрипло выдохнул мужчина и прислонился плечом к косяку, тяжело дыша и тревожно вглядываясь в лицо женщине.

Впрочем, сначала они оба показались мне лесными чудовищами из сказок, какие любили рассказывать в Брохле — оба были перепачканы болотной грязью до ушей и… заляпаны кровью.

Кровь падала на выскобленный добела пол крупными каплями, и именно это привело меня в чувство.

— Кладите ее поскорее, — я указала на кровать в углу, и мужчина прошел к ней, оставляя грязные следы и нещадно давя ягоды, которые я собирала с таким усердием.

Мужчина уложил женщину осторожно, но она все равно застонала, не открывая глаз. Он погладил ее по щеке и взглянул на меня.

Ой, да можно ли было назвать его мужчиной?! Только тут я поняла, как ошиблась — меня обманули низкий голос и высокий рост. Нет, передо мной был вовсе не мужчина — парень, даже мальчишка, лет семнадцати или меньше. Слой грязи покрывал еще по юношески-округлые щеки, на которых только-только начал обозначаться пушок, но выражение глаз было совсем не детским.

Я посмотрела на них — и на меня плеснулось отчаянье, злость, надежда, гнев и плохо сдерживаемая ярость. Столько чувств не может отражаться в детских глазах…

А глаза у мальчишки были синие — как небо в ясный полдень. Даже ещё ярче, ещё пронзительнее. Синие глаза, черные ресницы, черные брови вразлет… Никогда раньше я не видела таких красивых глаз, и теперь помимо воли засмотрелась, позабыв о страдающей женщине. Это было непростительно с моей стороны, но за год житья в Брохле я встречала мало красивых людей, и ни одного — синеглазого.

Прошла секунда, и вторая, а я стояла столбом, утонув в синих глазах. Парень начал терять терпение, нахмурился и вдруг крикнул мне в лицо:

— Ты что застыла, деревенщина? Не видишь, что ей нужна помощь? Сейчас же беги за лекарем!

Я отшатнулась, словно он ударил меня. А он и в самом деле сжимал кулаки, как будто собираясь ударить. Он был выше меня на две головы, не слишком крепкий, но очень широк в плечах. И злился, очень злился!

— За лекарем! Немедленно! — повторил он, а потом очень невежливо развернул меня за плечо и подтолкнул к двери.

— А ну, руки убери! — сказала я зло, и восхищение синими глазами схлынуло так же стремительно, как накатило. — Я сама — лекарь. Что случилось с твоей женщиной?

— Ты — лекарь? — переспросил он с оскорбительным недоверием, но толкать меня перестал и объяснил, чуть сбавив тон: — В нее попала стрела. Я вытащил наконечник, но кровь не останавливается.

— Тогда тем более смешно бежать куда-то, — сказала я сердито и засучила рукава. — До ближайшей деревни пять миль. Отойди, ты мешаешь.

Я поставила рядом с кроватью табуретку, на нее — таз, ополоснула руки в рукомойнике и налила в таз воды. Из сундука я вытащила полотняных бинтов из маминых запасов, и, сев на край постели, распустила шнуровку на платье женщины.

Нет, лекарем я не была, но кое-что слышала от мамы, а пару раз даже перевязывала деревенских, если им случалось пораниться. В любом случае, несчастной требовалась помощь немедленно, и я собиралась ее оказать. Хотя было страшно, очень страшно брать на себя ответственность за человеческую жизнь.