Приговоренный - Виктория Викторовна Михайлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Скройтесь, – Батя решительно подхватил Алешу, и сунул мне в руки, – я прикрою!
Все очень плохо
Пока я поудобнее устраивал Алешу на нашем светлом кожаном диване, прислушивался. Пискнул ключ, зашуршал Павлик. Брякнулась на пуф, стуча банками и звеня бутылками, холщовая магазинная сумка. У нас сознательная семья, мы и так слишком много употребляем всего пластикового, но только не пакеты! За молоком и прочей развесной едой ходим на фермерский рынок со своими бутылками, банками и коробками. Запахло рисовым уксусом. Видимо, Папочка по дороге навестил ещё и японский магазин. Уксус, чтоб вы знали, мы тоже покупаем на разлив. Как и соевый соус, и кокосовое молоко. Рыбные консервы я пробовал один раз в жизни, в скаутском лагере. У нас в доме рыба появляется, только если она прилегла после вылова на лед отдохнуть. Чаще, чем хотелось бы, я нахожу в ванной стайку миног или угря, а то и меланхоличного карпа. Противнее всего выглядят живые осьминоги. При виде всего этого зоосада во мне вскипает внутренняя борьба. С одной стороны, я за жизнь во всей жизни, и за мир во всем мире. Убийство рыбы процесс крайне неприятный. А смерть осьминога и вовсе может быть приравнена к убийству собаки. У них же интеллект о-го-го! С другой стороны, осьминоги очень вкусные и питательные. Чистый белок, можно сказать. Опять же, Батя встал стеной на пути нашей семьи к вегетарианству и сыроедению. И пока что уверенно ведет в счете.
Послышалось воркование Папочки. Голос у него тихий. Этим тихим голосом он произносит по праздникам тосты, признается Бате в любви, ругается (иногда даже матом!), спорит, орет на кого-то по телефону. Хает своих пациентов, которым только вчера было русским языком сказано, что диабет оставит их слепыми, и которые тут же спешат заесть эту новость парой заварных пирожных из Елисевского! Истерит он тоже тихо. Но интенсивно и с большой самоотдачей. Папочка только что шепотом выказал удивление, что Батя дома. И что практика у меня подозрительно быстро закончилась. Потом что-то бурчал уже Батя, а Папочка смущался и хихикал. В какой-то момент стало очень тихо. И действительно страшно. У меня волосы на затылке дыбом встали. Я замер в ожидании.
– Нас всех посадят! – тихо и коротко прошептал Папочка.
И понеслось!
Папины быстрые шаги дробно застучали по дому. Он несся к аптечке, твердя по дороге: «Все плохо! Все очень-очень плохо!» «Кто не снял тапочки?!» «Кто тут все разбросал?!» Утробно и глухо заурчал Павлик, насильно оторванный от паркета, и брошенный на ковер с высоким ворсом. А Папочка уже бежал в другую сторону, ко мне. В гостиную. Его лицо, на половину скрытое медицинской маской, а на вторую забранное пластиковыми очками, появилось в крошечной щелке между дверью и косяком. Он тревожно глянул на меня, на царевича, и тут же захлопнул дверь. Через минуту она распахнулась. В коридоре сияло бактерицидное освещение. Батя, тоже в медицинской маске, оттопыривающей одно его ухо, с торчащими из-под резинки волосами, обреченно глянул на нас, и развел руками. Он сделал, что смог!
Мне на лицо с силой насаживалась веселенькая детская маска с нарисованным улыбающимся беззубым ртом. Вопрос о том почему для своего двадцатилетнего сына Папочка все ещё выбирает лейкопластырь с супергероями, цветной веселенький гипс и маски с картинками, для меня загадка. Ибо по всем остальным статьям с меня спрашивают, как со взрослого. Обезопасив меня, Папочка всерьез взялся за царевича.
– Корью, краснухой, оспой болели? – спрашивал он, ощупывая мальчику гланды.
Выяснив, что Алеша болел корью и скарлатиной, Папочка сунул ему в рот электроный термометр, и убежал в спальню. Обратно он вернулся с коробкой пузырьков и упаковкой одноразовых шприцев. Мальчик заметно напрягся. В его время уколы были действительно болезненной процедурой.
– Как же быть, – шептал себе под нос Папочка, – не привитый человек в доме, и уже температурит. Все плохо! Очень-очень-очень…
–Куда это? – Батя стоял в двери с такой же коробкой, из которой выпадали какие-то трубки, жгуты и бинты.
– На пол поставь, – буркнул Папочка, – поройся во втором холодильнике, я «полиомиелит» забыл. В дверце на второй полке сверху.
– «Эболу» захватить? – серьезно осведомился Батя, хотя по глазам было видно, что он пытается шутить.
– Прекрати паясничать! – тихо рявкнул Папочка, – какая эбола в Екатеринурге, – вы случайно не знаете, Алексей Николаевич, эпидемия «испанки» уже закончилась? А тифа?
Алеша пожал плечами.
– У него коленка болит, – пробурчал я, стягивая маску, – Пап, не суети пожалуйста. Я два дня на «точке» провел. И ничего!
– ТЫ ПОТАЩИЛСЯ НА ТОЧКУ НЕ ПРИВИТЫМ ОТ ТИФА?! – полушепотом заорал Папочка, – ты знаешь, что я ваш заштатный институт могу лицензии лишить за такое?
Ничего себе, «заштатный институт»! Я даже обиделся. Но Папочку уже несло. Он что-то ворчал, и рылся в заднем кармане. Я только сейчас понял, что он ведь реально может не только лишить мой вуз лицензии, но и прикрыть его ко всем чертям. От непоправимой ошибки его удерживали только резиновые перчатки. Телефон намертво вцепился в карман, и никак не желал выпадать из него. Папочка все больше нервничал. Один из лучших ВУЗов страны спас Батя. Он ухватил мужа за плечи, прижал к себе, и зашептал ему на ухо: «Не ссы! Все решим! Я с тобой!»
Успокоился Елисей Святославович далеко не сразу. Зато окончательно. Врач в нем победил. Он тактично освободился от медвежьей хватки, обернулся к царевичу, и коротко потребовал: «Снимайте джинсы».
Коленка у Алеши была даже не красная, а какая-то синяя. И почему-то круглая. В жизни своей такого не видел, а я на велосипеде по пересеченной местности катаюсь не первый год. Всякого насмотрелся, в том числе и сквозных ранений. Велосипедисты часто с накатанной тропы под гору уходят. А экстремал может насмерть разбиться, бывали случаи. Папочка осторожно ощупал мальчику ногу, задал несколько коротких вопросов, и снова исчез в спальне. Оттуда он принес огромную розовую клеенку, уже распакованную собранную донорскую систему и тюбик с обезболивающим. Обильно смазав ребенку посиневшее колено, он включил секундомер, и снова вышел, теперь уже надолго. Было слышно, как он шуршит упаковками, чем-то щелкает, тихо сам с собой беседует. И да, дела все ещё были плохи.
