Имаго - Юрий Никитин

Он побледнел, сказал дрожащим голосом:

– Страсти какие рассказываешь… Но что-то смутночувствую в твоих словах. Ты в самом деле уловил опасность в передачах об этих…ну, которые за туманом и за запахом тайги!

Я попрощался, сказал вдогонку:

– А по книгам надо пройтись, пройтись тщательнее!.. Натакой же костер стоит и тех, которые на бригантине поднимают паруса, что,мятежные, просят бури. А еще лучше, ты прав, тщательнее проходиться по спискуиздаваемых книг с красным карандашом в руке.

Вернулся я за полночь, навстречу попадались группкигорланящей молодежи. Прямо по проезжей части валила толпа фанатов футбольногоклуба. Я поискал взглядом Бабурина, но это оказались не спартаковцы, что-топожиже и не такое жизнерадостно напористое, как у Бабурина.

Ребята казались уверенными, сильными, здоровыми. В смысле,красномордыми. И раскованными. У меня даже мелькнула дурацкая мысль, что всамом деле раскованы и не связаны. Чувствовал я себя прескверно, ерничать надсобой и другими слишком долго – глупо, я уставился бараньим взглядом на группуболельщиков, спросил громко и радостно:

– Эй, парень, да ты фашист?

На мир обрушилась мертвая тишина. Все застыли, как в немойсцене, потом глаза очень медленно обратились к тому несчастному, к которому яобратился с таким ужасным словом.

Из крупного широкого и красномордого парняги вмигобразовалось нечто бледное, худое, с трясущимися коленями.

– Э-э-э… Я нет, нет, нет!.. Нет, конечно!.. А почему вытак решили?

Я указал на значок на рубашке.

– А у тебя вон орел на ветке. Похожую эмблему носилРэм, правая рука Гитлера. Значит, ты фашист!

Парень подпрыгнул, поспешно рванул с груди значок. Затрещаламатерия. Он швырнул под ноги и долго топтал, громко приговаривая, что вот такбудет со всем фашизмом, с неонацизмом, с патриотами и прочими врагамиобщечеловеческих ценностей.

Остальные стояли полукругом, смотрели на своего недавнегоодноклубника, как на уже запятнанного, оскверненного, отверженного, изгнанногоиз их тусовки. Некоторые начали пятиться, исчезать, делая вид, что никогда непринадлежали к обществу, где могут попадаться вот такие типы.

Я посмотрел с укоризной, мол, предатель нашей фашистскости,пошел себе, но когда навстречу повалила еще одна такая же весело горланящаягруппа, что отрывается на всю катушку, балдеет и чугайстырится, я сказал громкои радостно:

– Привет, ребята!.. Вы правы, да здравствуетантисемитизм!

Они сомкнулись на ходу, как одно многоногое существо. И, какодно существо, повернули ко мне все головы. Ошарашенное молчание длилось сминуту. Один, лидер группы, маленький такой бабурин, начал говорить басом, ноот ужаса, что на них могли такое подумать, сорвался на козлиный тенорок:

– Вы… это… чего? Какие мы… слово-то какое гадкое! Мы –за общечеловеческие…

Я перебил, указав на их голубые майки с чернымивертикальными полосками:

– Ге, а это что?.. Голубой цвет – это ж израильскийфлаг. А вы его за решетку! Молодцы, ребята. А здорово палестинцы их в прошлуюсубботу долбанули прямо в Тель-Авиве?

Молча и остервенело они сдирали с себя майки, на которыхоказалась такая страшная эмблема, бросали наземь и даже не топтали, а отпрыгивали,как от клубка ядовитых змей.

Я повернулся и пошел домой уже молча, ни к кому непридираясь и ни на что не реагируя. Этих оболванчиков даже дразнитьнеинтересно, настолько все просто и настолько легко вызвать любую нужнуюреакцию, умело манипулируя словами «фашист», «антисемит», «патриот»…

В доме уже спали, даже консьержка не заметила, как я прошелмимо. В прихожей привычно сказал: «Свет!.. Комп!», вспыхнули все лампы, я люблюяркий свет, загудел и пошел помигивать огоньками проц, по очереди доложили оготовности сидюк, модем, бластер.

– Отмена, – сказал я. – Всем отмена!.. Спать!

Разделся и сразу завалился в постель. Прежде чем садиться заклаву, надо переварить полученный материал, а это у меня неплохо получается восне. Когда ложишься спать, о чем-то напряженно думая, утром нередкопросыпаешься с готовым решением. Мозг ночью раскован, ищет совсем не там, гдепривычно ищешь днем, а верные решения обычно лежат там, где и не думаешьискать…

И, засыпая, сразу же увидел тревожное лицо с задумчивымикоричневыми глазами.

Ночью сквозь сон я слышал шум на лестничной площадке,громкие голоса. Показалось даже, что донесся женский плач, но я повернулся надругой бок и натянул край одеяла на ухо. Таня совсем рядом, что-то говорит, ноуже не веселое и драчливое, а что-то ласковое, теплое, нежное, я чувствую еедыхание над ухом и боюсь открыть глаза, чтобы не спугнуть, не рассеять.

Голоса все же доносились всю ночь, а когда утром открылглаза, сразу ощутил нечто тяжелое, что вползло из коридора даже под плотноподогнанную дверь. Сердце стукнуло тревожно, я спустил ноги на пол, огляделся.В квартире все цело, в щель между неплотно сдвинутыми шторами бьет яркийсолнечный луч. Дверь на балкон открыта, слышно, как воркуют голуби.

Пока кофе готовился, я дважды подходил к глазку. Из квартирыМайданова вышел мужчина в белом халате и такой же белой шапочке с краснымкрестом. За ним шла девушка, типичная медсестра, в руке плоский ящичек сбольшим красным крестом во всю ширь, длинные ноги, каблучки неимоверно высокие,неустойчивые, ее саму надо поддерживать под руки, как человека со смещеннымравновесием.

Двери за ними закрыл Майданов. Даже через глазок с усиленнойоптикой не рассмотришь лица, как в реале, но что-то в лице нашего воинствующегодемократа было нехорошее. Выждав для приличия минутку, я вышел, позвонил.

Дверь отворилась, Майданов одной рукой держался за ручку,другой суетливо вытирал глаза. Весь он выглядел осунувшимся, с краснымиглазами, смертельно бледный.

– Что-то случилось? – спросил я. – От васвышли врачи…

Он судорожно вздохнул, как после долгого-долгого плача.Глаза были воспаленные, как у больного трахомой.

– Да, – прошептал он. – Анна Павловна слегла,у нее с сердцем…

– Ой, – сказал я, – но вы не волнуйтесь, этокакой-то пустяк, она ж никогда на сердце не жаловалась…

Он сказал еще тише:

– Дело не в ней. С ней приступ, потому что Марьяна…

Сердце мое застыло, я спросил чужим голосом:

– Что с нею?

– Несчастье, – ответил он и всхлипнул. По щекам поползлидве слезинки. Он торопливо вытер их, сказал сдавленным голосом: – Она сейчас вбольнице…

– Ох, простите, – сказал я. – Что с нею?Может быть, какое-то лекарство надо?