Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком - Харриет Джейкобс

Годы несут людям достаточно грехов и скорбей; но в рабстве они омрачают самый рассвет жизни. Даже маленькая девочка, которая привыкла прислуживать хозяйке и ее детям, узна́ет, не достигнув двенадцати лет, почему хозяйка ненавидит какую-то из рабынь. Вполне вероятно, среди них окажется и мать девочки. Она выслушивает яростные взрывы ревнивой страсти и не может не понимать, в чем причина. Она преждевременно познает зло этого мира. И вскоре научится дрожать, едва заслышав поступь хозяина. Ей придется осознать, что она больше не ребенок. Если Бог одарил ее красотой, это окажется величайшим проклятием. То, что в белой женщине побуждает окружающих к восхищению, лишь ускоряет падение рабыни. Я знаю, некоторых рабство низвело до слишком скотского состояния, чтобы осознавать униженность положения; но многие чувствуют его весьма остро и содрогаются при воспоминании. Я не могу выразить, как сильно страдала в присутствии этих несправедливостей, какую боль мне до сих пор причиняют воспоминания. Хозяин подстерегал меня на каждом шагу, напоминая, что я принадлежу ему, и клялся небесами и землей, что принудит меня покориться. Если после целого дня неустанных трудов я выходила глотнуть свежего воздуха, его шаги преследовали меня. Если опускалась на колени у могилы матери, на меня падала его тень. Сердечная легкость, коей одарила меня природа, отяготилась печальными предчувствиями. Другие рабы в доме хозяина заметили перемену. Многие жалели меня, но никто не осмеливался спросить о причине. Да и нужды не было. Они слишком хорошо знали о греховных делах, творившихся под этим кровом, и сознавали, что разговоры о них – проступок, который никогда не оставался безнаказанным.

Как мечтала я о наперснике, которому могла бы излить душу! Я отдала бы весь мир за то, чтобы приникнуть головою к верной груди бабушки и поведать ей обо всех злосчастьях. Но доктор Флинт клялся, что убьет меня, если не буду нема, как могила. Кроме того, хотя бабушка была для меня всем, я боялась ее не меньше, чем любила. Я привыкла оглядываться на нее с уважением, граничившим с благоговением. В силу крайней юности мне казалось постыдным рассказывать о таких нечистых вещах, поскольку я знала: в вопросах этих она весьма строга. Более того, она была женщиной боевитой. Обычно манеры ее отличались мягкостью и спокойствием, но стоило возбудить негодование – и утихомирить его было не так-то легко. Мне рассказывали, что однажды она гналась за белым джентльменом с заряженным пистолетом в руке, потому что тот оскорбил одну из ее дочерей. Я страшилась последствий неистового взрыва, гордость и страх налагали печать на мои уста. Но хоть я не поверяла ей печали и даже уклонялась от ее бдительного ока и расспросов, близкое присутствие служило некоторой защитой. Хоть она прежде и была рабыней, доктор Флинт опасался ее. Он страшился жгучих упреков. Более того, бабушку знали, покровительствовали ей многие в округе, а он не желал делать свою подлость достоянием публики. Мне повезло, что жила я не на дальней плантации, а в городке не столь большом, чтобы обитатели не знали о делах друг друга. Как бы плохи ни были законы и обычаи рабовладельческого общества, доктор, будучи человеком, благосостояние коего зависело от профессии, почитал благоразумным сохранять внешнюю видимость приличий.

О, сколько дней и ночей провела я по вине этого человека в страхе и печали! Читатели, я веду правдивый рассказ о том, сколько выстрадала в рабстве, не ради возбуждения сочувствия к себе. Я делаю это, дабы возжечь в ваших сердцах пламя сострадания к моим сестрам, все еще пребывающим в неволе, страдающим так, как некогда я.

Однажды видела я двух прекрасных детей, игравших вместе. Одна из них была светловолосой белой девочкой; другая – ее рабыней, а также сестрой. Видя, как обнимали они друг друга, и слыша радостный смех, я с тоской отвернулась. Я предвидела неизбежный удар, что вскоре обрушится на сердце маленькой рабыни. Я знала, как скоро смех сменится вздохами. Светловолосая выросла в еще более прекрасную женщину. От детства до женственности путь ее был усеян цветами и осенен солнечным небом. Вряд ли хоть один день в ее жизни был омрачен тучами, пока солнце не поднялось утром перед ее свадьбой.

А как эти годы обошлись с ее сестрой-рабыней, маленькой подружкой детства? Она тоже стала весьма хороша собою, но цветы и солнечный свет были не для нее. Она пила из той чаши греха, стыда и страданий, из которой принуждена пить ее раса.

Почто же молчите вы – вольные сыны и дочери Севера, – видя подобное? Отчего запинаются языки ваши, когда надо выступить за правое дело? О, если бы только обладала я бо́льшими способностями! Увы, сердце мое слишком полно, а перо мое слишком слабо! Есть на свете благородные мужчины и женщины, что вступаются за нас, стремясь помочь тем, кто сам себе помочь не может. Благослови их Бог! Дай Бог им силы и мужества продолжать их труды! Благослови Бог всех, кто трудится во имя дела человечности, где бы они ни были!

Я бы десять тысяч раз предпочла, чтобы дети мои были полуголодными побирушками из Ирландии, чем самыми холеными рабами в Америке. Я скорее влачила бы жизнь на хлопковой плантации, пока могила не раскрыла бы свой зев, чтобы дать мне покой, чем жила с беспринципным хозяином и ревнивой хозяйкой. Доля преступника в исправительном заведении и та предпочтительнее. Он может раскаяться, отречься от неправедных путей и обрести покой; но не так обстоит дело с рабыней, полюбившейся хозяину. Ей не дозволено иметь гордости. Для нее считается преступлением желание быть добродетельной.

Миссис Флинт разобралась в характере мужа еще до моего рождения. Она могла использовать это знание, дабы давать советы и защиту юным и невинным рабыням, но к ним она сочувствия не питала. Девушки были объектами вечных подозрений. Она следила за супругом с неустанной бдительностью; но тот понаторел в способах этого избегать. Что не находилось случая сказать словами, он показывал знаками, изобретая их больше, чем могли бы измыслить в приюте для глухих и немых. Я пропускала их мимо, словно не могла сообразить, что он имеет в виду; многие были проклятиями и угрозами, обрушенными на меня за глупость. Однажды доктор поймал меня за стараниями научиться писать. Он нахмурился, словно был не слишком доволен; но потом, полагаю, пришел к выводу, что такое достижение может помочь в осуществлении его любимого замысла. Вскорости в руки мне стали попадать записки. Я возвращала их со словами:

– Я не могу прочесть это, сэр.

– Правда? – отзывался он. – Тогда придется самому прочесть это тебе.

Доктор всегда завершал чтение вопросом: «Ты все поняла?» Порой жаловался, что в чайной комнате слишком жарко, приказывая подать ему ужин на маленький столик на веранде. Усаживался там с самодовольной улыбкой и велел мне встать рядом и отгонять мух. Ел он очень медленно, делая паузы между порциями пищи, которые отправлял в рот. Эти промежутки использовались для многословных описаний счастья, которое я столь глупо отталкиваю, и угроз наказания, к которому приведет мое упрямое неповиновение. Он много хвастал сдержанностью, которую проявлял в отношении меня, и напоминал, что терпению есть предел. Когда удавалось уклониться от его речей дома, он приказывал явиться в его городской кабинет, дабы выполнить поручение. Придя туда, я была обязана стоять и слушать то, что он считал уместным адресовать мне. Порой я столь открыто выражала презрение, что он впадал в неистовую ярость, и оставалось только дивиться, что он не поднимает на меня руку. Поставленный в определенные условия, доктор, верно, полагал, что для него лучшая тактика – быть терпеливым. Но с каждым днем положение вещей делалось все хуже. В отчаянии я сказала, что должна обратиться к бабушке за защитой и непременно сделаю это. Он в ответ пригрозил смертью и кое-чем хуже, если я пожалуюсь. Как ни странно, я не теряла надежды. Природа наделила меня жизнерадостностью, и я всегда продолжала верить, что мне так или иначе удастся выскользнуть из его хватки. Как и многие бедные простодушные рабыни, окружавшие меня, я верила, что какие-то нити радости еще будут вплетены в мою темную судьбу.