Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле - Вадим Волобуев

В мае 1936 года в качестве члена Конгрегации Марии Войтыла первый раз участвовал в паломничестве учащейся молодежи к величайшей святыне Польши – иконе Черной Мадонны в Ясногурском монастыре, находящемся в городе Ченстохова (отсюда другое название иконы – Ченстоховская Богоматерь). Попавшая в Польшу в середине XIV века в качестве трофея при захвате Галиции, икона повторила судьбу чтимой в России иконы Владимирской Богоматери: тут вам и предание об авторстве евангелиста Луки, и история о чудесном заступничестве Мадонны перед татарами, и легенда о вставших лошадях, которые везли животворный образ.

Паломничество, в котором участвовал юный Войтыла, было приурочено к 280‐й годовщине так называемого «львовского обета», данного королем Яном II Казимиром в 1656 году, когда почти вся Речь Посполитая оказалась в руках шведов, русских и восставших казаков. В тот год преследуемый неудачами король по примеру кардинала Ришелье отдал страну под покровительство Девы Марии, дабы та оборонила государство от врагов. С тех пор «львовский обет» стал неизменной частью культа Богородицы в Польше.

Службу вел кардинал Август Хлёнд. Тысячи молодых людей, стоя на коленях перед монастырским валом, повторяли текст присяги вслед за читавшим его епископом: «Мы все – будущее Польши, новой, лучшей, великой Польши, борющейся за превращение нашей Родины в католическое государство польского народа». Члены Конгрегации Марии затягивали свои гимны, но их заглушали песни молодых эндеков и активистов еще более правых, откровенно фашистских организаций[49].

Популярность ясногурских паломничеств среди правых понятна: слова о «католическом государстве польского народа» как нельзя лучше отвечали взглядам Дмовского и его последователей, выступавших за ассимиляцию нацменьшинств. Проблема эта стояла в тогдашней Польше остро: кроме евреев, в стране жило немало украинцев (13,9% от общего числа населения, согласно переписи 1931 года), белорусов (3,1%) и немцев (2,3%). Территориальные претензии предъявляла Литва, у которой в 1920 году Пилсудский отнял населенное почти исключительно поляками и евреями Вильно (Вильнюс). В Восточной Галиции, где поляки в 1919 году раздавили Западно-Украинскую народную республику, вела террористическую борьбу Организация украинских националистов (ОУН), против которой в 1930 году Пилсудский провел масштабную акцию «усмирения». В 1934 году члены ОУН (среди них – Степан Бандера и Роман Шухевич) застрелили в центре Варшавы министра внутренних дел Бронислава Перацкого. По этому делу в 1935–1936 годах в Варшаве и Львове состоялись громкие судебные процессы.

В северо-восточных землях в начале 1920‐х действовали белорусские боевики, получавшие подпитку из Литвы и советской России. Впрочем, их деятельность быстро утихла, так как из трех «белорусских» воеводств в двух (Белостоцком и Новогродском) в 1921 году большинство населения составляли поляки, и лишь в Полесском белорусов было примерно в два раза больше, чем представителей титульной нации. В 1930‐е годы там развернула деятельность Коммунистическая партия Западной Белоруссии, находившаяся на содержании Коминтерна (как и вся нелегальная Компартия Польши, частью которой являлась КПЗУ).

Войтыла, однако, жил в регионе, где ощутимым нацменьшинством были только евреи. Поэтому в его воспоминаниях о детстве и молодости нет ничего об украинцах, белорусах или немцах. Зато есть много о евреях. Баламут, Клюгер, Бээр, Вебер – все эти люди окружали его с раннего детства. В таких условиях он мог стать либо завзятым антисемитом, либо, наоборот, другом евреев. Войтыла выбрал второе. Не случайно именно ему выпадет на долю совершить акт исторического примирения Святого престола с народом Торы.

Когда краковский митрополит Адам Сапега, посещая Вадовице в мае 1937 года, услышал обращенную к нему речь шестнадцатилетнего председателя отделения Конгрегации Марии Кароля Войтылы, то в восхищении спросил у тамошнего законоучителя, не собирается ли этот молодой человек поступать в семинарию. «У этого юнца в голове только театр», – ответил преподаватель. «Жаль, жаль», – огорчился митрополит[50].

Действительно, в тот момент все помыслы Войтылы были связаны с театром и литературой. Сам Иоанн Павел II позднее утверждал, что его мать хотела видеть сыновей врачом и священником[51]. Можно только гадать, не подвела ли понтифика память (едва ли Войтыла помнил беседы с ней), но вот с отцом, которого он запомнил куда лучше, они никогда не обсуждали духовное поприще как жизненный выбор.

Так получилось, что в маленьких Вадовицах кипела театральная жизнь. В школах, в Католическом доме при городском соборе и в спортивном обществе «Сокол» действовали драмкружки. Существовала также любительская труппа, организованная работником суда Стефаном Котлярчиком. Один из его сыновей, Мечислав, подвизавшийся учителем в женской гимназии, проявил себя как режиссер и в дальнейшем стал одним из реформаторов польского театра.

Войтыла с головой ушел в актерскую игру, участвуя сразу в двух драмкружках – при Католическом доме и при гимназии (не он один, впрочем). Опекаемые преподавателем польского языка Казимиром Форысем, гимназисты ставили в основном романтический репертуар (Юлиуша Словацкого, Зыгмунта Красиньского), но иногда обращались и к творчеству местных, галицийских драматургов – Александра Фредро, Станислава Выспяньского, Кароля Хуберта Ростворовского[52].

* * *

Романтизм, как никакое другое направление искусства, оставил след в польской душе. Этим она, среди прочего, отличается от русской, которая тяготеет к реализму. Оно и понятно: самые выдающиеся произведения классической литературы были созданы в период, когда поляки находились под чужой властью, а потому жили тоской по минувшему блеску и мечтой о грядущей свободе – самая благодатная почва для расцвета романтизма. Не стоит также забывать, что польская классическая литература куда старше русской и испытала на себе влияние Ренессанса и барокко с их мистическими порывами и историческими мифами. Главной звездой поэзии польского Возрождения был Ян Кохановский (1530–1584). Именно ему подражал Войтыла в своих студенческих творениях. Знаменитый актер Даниэль Ольбрыхский заметил однажды, что русские никогда не поймут поляков, так как у них не было Кохановского. Преувеличение? Возможно. Но все же отметим: когда в Речи Посполитой процветала светская поэзия, вдохновляемая античными шедеврами, в России литература целиком пребывала в тенетах Средневековья, питаемая церковно-византийскими, а отнюдь не ренессансными образцами. Главный «писатель» современной Кохановскому России – Иван Грозный, человек, тоже не чуждый античной культуры, но оставивший после себя сочинения совсем иного рода.

«Третьему Риму» поляки противопоставили идею «бастиона христианства», то есть крепости против сарацин (к которым затем добавились «схизматики» – православные и протестанты). Рожденная в XV веке[53], идея получила распространение столетием позже, воспетая, в частности, Николаем Семп-Шажиньским – столпом поэзии польского барокко. Очень ярко она отражена в произведениях Веспасиана Коховского (1633–1700) – почетного историографа короля Яна II Казимира, при котором страна едва не погибла под ударами восставших казаков, Москвы и Швеции.