Чеширская улыбка кота Шрёдингера: мозг, язык и сознание - Татьяна Черниговская

Естественно, основания для таких выводов поступали из медицины, и все это была правда. Но не вся правда, как оказалось, когда появились способы исследовать мозговую активность объективными инструментальными методами, начиная с ЭЭГ (и магнитной ЭЭГ) и метода вызванных потенциалов и заканчивая томографиями – позитронно-эмиссионной и функциональной, основанной на анализе магнитного резонанса во время выполнения когнитивных задач. Разрешающая способность этих и других современных методов картирования мозга, а также появление тонких поведенческих методик (например, приборов, фиксирующих микродвижения глаз – саккады) дали возможность подробно регистрировать физиологические процессы, обеспечивающие память, внимание и обработку разных типов информации.

Эти данные, количество которых огромно, показывают совсем другую картину: в любой деятельности, кроме разве что самой простой механической (и то я в этом сомневаюсь), принимают участие многие отделы мозга, и не только каждый делает свою часть работы, но, самоорганизуясь, они составляют хорошо слаженный ансамбль. Музыкальная метафора – мозг как оркестр – мне кажется правильной. Ее можно и развить: все «музыканты» живут по своим адресам (и в этом смысле идея локализации не дискредитирована), но когда появляется общая задача, те, кто может и должен ее выполнять, соединяются друг с другом, «съезжаясь на jam-session», где и ведут себя как диктуют правила джаза – у них нет нот, нет дирижера и многие из них никогда не встречались раньше, но они настраиваются и импровизируют. А потом разъезжаются по домам… Конечно, это звучит слишком просто, но общая идея, как я думаю, такова (о процессах такого рода писали Анохин и Хебб еще в середине прошлого века).

Фактически все высшие психические функции ассоциировались в конце XIX и в первой половине XX века с левой половиной мозга (почему она и стала называться доминантной), правой же сначала отводились только эмоции и кое-какие зрительные функции. Однако и тогда были внимательные и беспристрастные исследователи: например, Х. Джексон не только заметил, но и опубликовал свои наблюдения о том, что разные аспекты речи управляются разными полушариями мозга (это, впрочем, не произвело никакого впечатления на научную общественность и было оценено десятилетиями позже). Одним словом, началась эра изучения специализации полушарий, которая в совсем ином плане продолжается и сейчас, хотя мода на бинарность давно прошла. Параллельно не забываются и иные варианты локализации функций, что в основном имеет отношение к клиническим приложениям.

Считается, что генетические события привели к специализации полушарий и это сделало нас людьми, так как левое полушарие взяло на себя языковые функции, что имело далекоидущие для антропогенеза последствия (включая шизофрению, при которой полушарный баланс еще больше расшатан; см. работы Т. Crow). Но это лишь одна из точек зрения, и подходить к этому надо аккуратно. В последние годы появилось много прекрасных исследований, обсуждающих сам статус асимметрии мозга, например то, является ли языковое развитие причиной или следствием церебральной асимметрии.

Традиционно считается, что нарушение доминантности левого полушария приводит к аномалиям овладения языком, иногда не компенсируемому. Механизмы этого мало изучены, хотя данные мозгового картирования делают связь между латерализацией (распределением функций между полушариями) и языковым дефицитом очевидной. Непонятно также, как связаны генетически обусловленная атипичная латерализация языка и патология развития. В работе [Bishop, 2013] рассматривается вопрос о том, есть ли гены, вызывающие такие аномалии, и что именно они кодируют. Подчеркивается также, что церебральная латерализация не является стабильной характеристикой (мы писали об этом много лет назад: она меняется не только с возрастом, но и с состоянием, например в результате дисбаланса гормонального фона, с типом задачи и т. д.). Не утихает интерес к соотнесению полушарной доминантности с когнитивными стилями и т. п.

Настало время определить, что и зачем мы хотим найти в мозгу в связи с языком и сознанием. Вопрос не так банален, как кажется на первый взгляд. Хотим ли мы найти места, где происходят некие события? Как можно больше мест и как можно детальнее их прописать? Зачем? Чтобы воспроизвести «лоскутное одеяло» с использованием самых современных, дорогих и изощренных приборов – так сказать, ремейк? Прикладная цель понятна (полезно для диагностики), но не оправдана по уже описанным причинам: локальные «адреса» есть только у очень простых действий и объектов, все остальное – мультиагентно, динамично, зависит от множества факторов и никогда не повторяется. Может быть, мы хотим увидеть процессы, их этапы и стадии? Мало того что очень трудно избавиться от параллельности происходящих в мозгу событий, не очевидно другое и главное – зачем видеть эти процессы? Первое, что приходит в голову: чтобы узнать, как это происходит, и чтобы попробовать это повторить в искусственных системах. Это опять прикладная задача. Ни «адреса», ни «пути» к этим адресам никак не спасают нас от дуализма – классической психофизической проблемы соотношения сознания и тела (the mind-body problem). Исследуя сознание и его проявления в различных языках мышления, в том числе в языке вербальном, мы не можем обойти проблему ментальной каузации – необходимости объяснить, как идеальное и материальное воздействуют друг на друга. Как было сказано в предисловии к этой книге, «умеренно удовлетворительная», по словам Шрёдингера, картина мира была достигнута высокой ценой: за счет удаления из нее нас как мыслящих субъектов. Если сознание и его следствия исключены из физической картины мира, то что мы ищем в мозгу? «Настоящий ученый» уверен, что физическое выше рангом, чем ментальное, и не сомневается, что рано или поздно ментальное будет до него редуцировано; в этом случае «адреса» и «пути» в мозгу пригодятся. Я так не думаю: надежда на то, что магистральная наука подойдет к этому без консерватизма, что таким образом физический универсум перестанет быть для нее герметичным, как бы забывшим, что есть еще ментальные, духовные измерения, призрачна, по крайней мере в ньютоновском мире.

И, кажется, кот думает так же…

На XXVII конференции по когнитивной науке в Стрезе (Италия) Джерри Фодор выступил с лекцией What We Still Don’t Know About Cognition [Fodor, 2005], вызвавшей бурную дискуссию. Идея лекции такова. Основная разница между современным состоянием когнитивной науки и тем, что она представляла собой до 1950 года, сводится к замене ассоцианистской парадигмы вычислительной метафорой, где под вычислениями понимаются формальные операции с ментальными репрезентациями на основе составляющих их структур. Подразумевается, что ассоцианистский подход таким структурным требованиям не удовлетворяет. Встает вопрос: являются ли на самом деле ментальные операции, участвующие в когнитивных процессах, вычислительными, и если все-таки да, то в каком смысле? Предлагается выработать новое определение таких «вычислений», отличающееся от модели Тьюринга так же кардинально, как та отличается от ассоцианистской. Поскольку это представляется Фодору совершенно необходимым, а как это делать неизвестно, то разрешения кризиса в когнитивной науке не предвидится, и на вопрос, заданный в названии лекции, неизбежно следует ответ, что мы не знаем о когнитивных процессах и сознании практически ничего.