Нова. Да, и Гоморра - Сэмюэл Дилэни

Девочку он больше не видел.

А из всех радиоприемников, музыкальных автоматов и скопитонов в Нью-Йорке и в Буэнос-Айресе, Париже и Стамбуле, Мельбурне и Бангкоке звучала музыка Брайана Фауста.

В день, когда Фауст должен был лететь с Земли на Венеру, Бадди вернулся на работу в космопорт. Это было за три дня до конца срока, который назначили врачи, так что на глазу его еще красовалась телесного цвета повязка.

— Господи, — сказал он Биму, перегнувшись через перила смотровой площадки на крыше ангара, — народищу-то сколько!

Бим сплюнул на горячий гудрон. Лайнер стоял на взлетной площадке под августовским солнцем.

— Перед стартом он обещал спеть, — сказал Бим. — Надеюсь, беспорядков не будет.

— Спеть?

— Видишь там деревянный помост с усилителями? Лишь бы эти малолетки не учинили тут безобразий.

— Бим, а можно я спущусь поближе к помосту?

— Зачем?

— Хочется увидеть его поближе.

— Ты сам только сказал про народище.

Держась за перила, Бадди смотрел вниз. Его мышцы перекатывались под наколкой: «Спляшем на Марсе чечетку с Долорес-красоткой» на фоне колец Сатурна.

— Ну мне надо!

— Не понимаю, какого черта…

— Бим, есть такая одна маленькая негритянка, еще совсем девчонка…

— Мм?

— Бим!

— Ладно, ладно. Залезай в комбинезон и шагай с ребятами, которые работают на запуске. Будешь в первых рядах вместе с журналистами. Но что это я тебя послал, никому, понял? Знаешь, сколько народу хотело бы туда попасть? Не врубаюсь, зачем тебе быть так близко?

— Это для одного человека, для друга. Потом расскажу.

И он кубарем скатился по лестнице в раздевалку.

Брайан Фауст вышел на деревянный помост и подошел к микрофонам. Кометы мелькали над его плечами и исчезали под мышками. На груди вспыхивали сверхновые. У локтей проносились метеоры. Рубашки из поляризированной ткани со светящимся, постоянно меняющимся рисунком теперь назывались «фаустами». В толпе тоже многие были в «фаустах», вспыхивающих то здесь, то там. Он откинул назад волосы, улыбнулся, и тысячи подростков за полицейскими кордонами отозвались дружным ревом. Он засмеялся в микрофон, и все смолкло. Позади него сверкали на солнце электронные инструменты. Управлял он ими с помощью нанизанных на пальцы тяжелых колец, украшенных драгоценными камнями. Он поднял руки, провел большими пальцами по камням, запрограммированные на это инструменты заиграли вступление к песне «Корона». Брайан Фауст запел, и тысячи по всему космодрому — включая Бадди — затаили дыхание.

А Ли слушала, лежа на больничной койке.

— Спасибо тебе, Бадди, — шептала она, — спасибо.

И ей уже не так сильно хотелось умереть.

И опускаемся в Париже.

Где бежим по Рю-де-Медичи. Бо, Лу и Мюз за оградой, мы с Келли снаружи, корчим рожи через прутья, орем на весь Люксембургский сад в два часа ночи. Наконец сворачиваем к площади перед Сен-Сюльпис, и там Бо чуть не сталкивает меня в фонтан.

Тут Келли замечает, что происходит вокруг нас, хватает крышку от урны, бежит к уличному сортиру и давай колотить по стенам. Оттуда выскакивают сразу пятеро, хотя в самую большую уличную кабинку помещается только четверо.

Тут подходит ко мне какой-то блондинчик, берет за руку и лыбится:

— Слышь, спейсер, тебе не кажется, что вам пора отсюда валить?

Гляжу на его бледную руку: такая нежная на небесном фоне моей формы.

— Est-ce que tu es un frelk?[16]

Он поднимает брови, качает головой.

— Une frelk[17], — поправляет он. — Нет, приятель. Увы. Ты, похоже, когда-то был мужиком. А теперь… — Он снова лыбится. — У тебя ничего для меня нет. Полиция.

Он кивает в сторону площади, и я только сейчас замечаю жандармов.

— Нас они не трогают. А вот вы тут чужие…

Но Мюз уже орет:

— Эй, пошли! Валим отсюда, быстро!

И отчаливает, не дожидаясь остальных.

И мы снова летим.

И опускаемся в Хьюстоне.

— Вот черт, — говорит Мюз, — центр управления «Джемини»! То есть отсюда все и начиналось? Смываемся, быстро!

Короче, вскакиваем в автобус на Пасадену, потом по монорельсу до Галвестона, а там до Залива рукой подать. Лу тормозит грузовой пикап, а там симпатичная такая парочка…

— Конечно подбросим, спейсеры! Ведь это вы заселяете всякие там планеты, осваиваете и все такое… А значит, для людей доброе дело делаете.

…и мчимся на юг, а у них там еще ребенок в кабине, а мы сидим в кузове, двести пятьдесят миль под солнцем и ветром.

— Слушай, может, они фрелки? — Лу тычет меня локтем в бок. — Ей-богу, фрелки. Может, они сидят там и ждут, когда мы сами предложим.

— И не мечтай. Глупые деревенские ребята, милые — да, но не более.

— Ну и что, что деревенские? Это вовсе не значит, что не фрелки.

— Ты никому не доверяешь, верно?

— Верно.

И снова мы в автобусе, с грохотом мчим по Браунсвилю и через границу в Матаморос. И вот уже прыгаем вниз по ступенькам; пыльный, знойный вечер, кругом полно мексиканцев, и кур, и ловцов креветок с Техасского залива — от них сильнее всего воняет. Ну а мы орем громче всех. Сорок три шлюхи — сам считал — вышли встречать ловцов, и к тому времени, как мы выбили два стекла на автобусной остановке, они уже все хохочут. Ловцы креветок и говорят, мол, выпить — пожалуйста, хоть залейся, если хотим, конечно, а уж закусить — это извините, это вы сами, такой уж обычай у нас, у ловцов креветок. Но мы снова орем, разбиваем еще одно окно. Я лежу на спине, на ступеньках, кажется у телеграфа, ору во все горло свою любимую песню, а тут надо мной, вижу, женщина наклоняется, губы темные такие, и ладони кладет мне на щеки.

— Да ты милашка, — говорит, и целый водопад прямых черных волос падает мне на лицо. — Только все мужики стоят и глазеют на вас. И на это уходит время. А их время — наши деньги. Как думаешь, спейсер, может, тебе… может, всем вам лучше валить поскорей отсюда?

– ¡Usted! — шепчу я и хватаю ее за руку. — ¿Usted es una frelka?[18]

— Frelko en español[19]. — Она улыбается, похлопывая меня по пряжке на ремне. — Ты уж извини, но у тебя для меня ничего нет. Жалко, конечно. Личико-то у тебя… раньше ты был бабой, разве нет? А я и баб люблю не меньше…