Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах - Николай Эппле
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для нашей семьи значимой является не какая-либо реабилитация Николая Иосифовича, так как никакое оправдание по суду не отменит его личной ответственности за совершенные им преступления. Значимо другое — возможность восстановления его жизненного пути, каким бы трагическим и страшным он ни был; пути, ставшего частью истории нашей семьи и архиважным уроком для всех поколений его потомков. История жизни конкретного человека, а не оправдание его преступлений, была главной задачей всех наших поисков.
Отвечая на рассуждение интервьюера о том, что в современной России потомки преступников могут не опасаться общественного остракизма («есть разве что робкое возмущение поведением таких людей, как Вячеслав Никонов [родной внук сталинского министра иностранных дел Вячеслава Молотова — историк, политолог, член Государственной думы РФ, председатель комитета ГД по образованию и науке], который гордится своим дедом — Молотовым»), внук Антонова говорит:
Память о предках, прародителях — это святое, какими бы они ни были: добрыми или негодными, любящими или безразличными. Это часть истории семьи. Но есть история жизни самого человека, состоящая из его собственных поступков. Нет и не может быть никакого возмущения по поводу истории семьи Вячеслава Михайловича. А вот факты его жизни, публично выраженных взглядов, его позиции и поступков как государственного деятеля, позвольте заметить, должны встретить не «робкое возмущение», а волну противодействия со стороны нормального общества. Согласитесь, следует различать отношение внука к дедушке и отношение государственного деятеля к преступлениям против человечности.
Готовность к вполне конструктивному осуждению прошлого и его проявлений (или попыток оправдания) в настоящем вовсе не противоречит усилиям сохранить память о предке, принимавшем участие в злодействах. Более того, именно сохранение этой памяти и есть необходимая доля ответственности тех, кого кровные узы связывают со страшными страницами истории.
Ответственность: случай Дженнифер Тиге
Все приведенные примеры заставляют, каждый по-своему, задаться вопросом о том, что же значит взять на себя ответственность за преступление предка. И снова ответить на этот вопрос помогает работа, уже проделанная по поводу похожих случаев в других странах — в данном случае, в Германии. Мы видели, как после войны философ Карл Ясперс анализировал разные виды вины, чтобы лучше проговорить отличие юридической ответственности (которую нацистские преступники понесли на Нюрнбергском процессе) от ответственности политической, моральной и, шире, метафизической. Задачей Ясперса было показать, что, с одной стороны, говорить о коллективной вине немцев неверно, а с другой — что Нюрнбергский процесс не снимает вопрос о самостоятельной проработке прошлого теми, кто в преступлениях не участвовал. Но книга Ясперса 1946 года была только началом долгого разговора.
В 1960‐х годах в работах «Личная ответственность при диктатуре» и «Коллективная ответственность» Ханна Арендт решает более сложную и более близкую к обсуждаемой в этой главе задачу. К началу 1960‐х в Германии разговоры о всеобщей («метафизической», по Ясперсу) вине стали отчетливо маскировать нежелание говорить о конкретной юридической вине. Арендт пишет:
Возгласы «Мы все виновны!», поначалу звучавшие так благородно и подкупающе, на самом деле служили лишь тому, чтобы снять значительную часть вины с тех, кто действительно был виновен. Когда все виновны, — невиновен никто[352].
Примерно об этом писал в России Ямпольский, на которого мы ссылались выше. Ответственность членов политической общности, говорит Арендт, даже такой, принадлежность к которой предполагает чисто пассивное соучастие в совершаемом от их имени, безусловно, существует. Она играет ключевую роль для осмысления тоталитаризма и преодоления его последствий, но не имеет ничего общего с виной, которая может быть только личной.
Словарное определение слова говорит, что нести ответственность — значит быть готовым давать отчет в произошедшем. В случае ответственности индивида за собственные поступки и за поступки предка или сообщества речь идет, безусловно, о разных значениях слова и о разных видах ответственности. Первое — сродни вине, и нести ответственность в данном случае значит, например, получать судебный приговор за преступление. Второе — нравственные обязательства, которые индивид или сообщество добровольно признают за собой. Прежде всего это обязательства сделать все возможное, чтобы произошедшее не могло повториться.
Именно о такой ответственности германского общества за преступления нацизма можно говорить — и далеко не случайно, что у Германии ушло больше трех десятков лет, чтобы научиться отделять вину от ответственности. И если в российских дискуссиях так часто слышны возмущенные голоса, вопрошающие: «Неужели мы все виновны в случившемся, неужели, если бы „Нюрнберг над коммунизмом“ действительно состоялся, всех нас следовало бы осудить?» — это всего-навсего означает, что в России процесс различения вины и ответственности еще не завершился. Среди прочего, это результат отсутствия сложившегося института исторической ответственности.
Яркий пример отличия вины от ответственности — случай Дженнифер Тиге. Она оказалась кровно связанной с одной из самых жутких страниц истории XX века, не будучи ни коим образом виновной, но не отказалась в силу этой связи взять на себя ответственность.
«Что такое семья? Нечто наследуемое или созидаемое?» — этим вопросом начинается последняя глава книги Тиге «Мой дед расстрелял бы меня», опубликованной в США в 2015 году[353]. Автор, дочь нигерийца и немки, рассказывает о том, как борясь с депрессией, обнаружила в библиотеке книгу своей матери, в младенчестве сдавшей ее в детский дом, а после в приемную семью. Из этой книги она с ужасом узнала, что ее дедом был Амон Гёт, тот самый кровожадный комендант концлагеря в польском Плашове, от которого спасал евреев Оскар Шиндлер. Именно он познакомил Гёта, с которым приятельствовал, с бабкой Тиге, некогда своей секретаршей.
Тиге никогда не была особенно близка с биологической матерью. Наполовину африканка, в юности уехавшая в Израиль и прожившая там несколько лет, — трудно выдумать пример человека, к которому категория вины за расовые преступления была бы менее применима. Тем не менее она задается вопросом о том, что такое кровная связь с преступлением и что она означает в ее случае. Ответ, который дает книга, таков: хотя генетической вины не существует, ответственность за прошлое вполне реальна. Книга заканчивается тем, что автор вместе с группой израильских школьников едет в Польшу, чтобы посетить место, где располагался концлагерь и где творил преступления ее дед. Там она рассказывает этим детям — внукам тех, кто погиб в этих местах, — свою историю. После этого они зовут ее вместе с ними возложить цветы к мемориалу. «Моя ответственность единственно в том, чтобы не переставать говорить об этом», — говорит она.
