Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах - Николай Эппле

Оказывается, что именно такая работа с прошлым, когда автор заставляет себя не отворачиваясь смотреть на то, от чего больше всего хочется отвернуться, закрыться, забыть и никогда не вспоминать, именно такая работа оказывается целительной не только для него самого, но и для всего общества. Один из венгерских рецензентов пишет:

Проработка прошлого — способ объединить общество

В основании Мемориала жертвам политических репрессий, открытого в Москве в октябре 2017 года в качестве «подведения черты под прошлым», выбиты четыре слова: «Помнить», «Знать», «Осудить», «Простить». Считается, что это отсылка к формуле, высказанной некогда Натальей Солженицыной:

Слово «Простить» вызвало споры и оправданные сомнения: не предлагают ли нам в очередной раз подменить называние вещей своими именами проектом национального примирения, ради которого стоит забыть и «простить» совершенные преступления? Но центральная интенция, которую передают эти четыре слова, и именно в такой последовательности, совершенно справедлива. Задача переосмысления прошлого состоит прежде всего в сшивании разорванной исторической ткани, в «объединении нации». Осуждение преступлений и преступников — это пусть крайне важное, но все же лишь предварительное условие для достижения этой главной цели.

Повторим, речь вовсе не идет об отказе от осуждения преступлений. Но ориентация на объединение и примирение как конечную цель этих шагов позволяет сделать важное усилие: переместиться с позиции внешнего наблюдателя, обвиняющего, на позицию участника, принимающего ответственность. И механизм этого перемещения, и само понятие ответственности требуют серьезных пояснений.

После рассказа об опыте Германии читателю должно быть особенно хорошо видно, насколько он отличается от российского и насколько неуместны столь распространенные в российских дискуссиях об ответственности за прошлое апелляции к «новому Нюрнбергу над СССР (или НКВД)». Дело даже не в неприменимости этой модели к России; дело в том, что, апеллируя к Нюрнбергу, процессу, организованному оккупационными государствами, говорящий ассоциирует себя с союзниками, но не с гражданами Германии, то есть предлагает модель внешнего суда над собственной страной. Но, как мы видели, наряду с безусловно полезным эффектом осуждения преступлений и фиксации произошедшего с точки зрения права, Нюрнбергский процесс во многом затормозил проработку ответственности за преступления Третьего рейха внутри самого немецкого общества.

Примеры стран, рассмотренные во второй части этой книги, показывают, что такое разделение общества — обычное последствие диктатур, практикующих государственный террор. Трагические сбои в развитии общества лишают прошлое возможности служить ресурсом для выстраивания коллективной идентичности нации. Часть истории общества, нации, государства оказывается заблокирована, к ней невозможно обратиться при строительстве идентичности. Но идентичность все равно надо строить исходя из прошлого, и этот заблокированный кусок заменяется мифами, манипулятивными псевдоисторическими конструкциями.

Таким образом, «принятие прошлого» и «примирение в настоящем», сшивание исторической ткани и ткани социальной — по сути две стороны одного процесса. Механизмы правосудия переходного периода и «принятие», то есть проработка прошлого — единственный способ преодолеть социальное разделение. Реальная проработка прошлого может быть только добровольной и самостоятельной, она ведется изнутри, без внешнего принуждения. «Нюрнберг» как независимая инстанция, вершащая правосудие, может ее стимулировать, но не может заменить. И если опыт Германии важен для России, то прежде всего вовсе не Нюрнбергом, а отличающей немцев готовностью не отказываться от прошлого ни в одном из его проявлений, и в то же время честно отдавать себе отчет в том, каким было это прошлое.

Выяснение отношений с отцом как образ работы с прошлым своей страны в «Исправленном издании» Эстерхази — нечто гораздо большее, чем удачная находка автора-постмодерниста. Настойчивость, с которой в общественных науках для описания работы с прошлым используются понятия, описывающие внутреннюю жизнь личности (применительно к социуму понятия «травма», «покаяние», «прощение», «шизофрения», «вытеснение», «память» используются метафорически), подсказывает, что в поисках ответов на вопрос, как это работает, стоит обратить особое внимание на частные (индивидуальные) примеры покаяния и проработки травмы.

Как только мы переходим с общественно-политического уровня на индивидуальный, становится очевидным не только неприложимость внешнего подхода к разговору (рассуждать в категориях нюрнбергского процесса над дедом не поворачивается язык). Одновременно целый ряд кажущихся непреодолимыми препятствий на пути реальной проработки прошлого оказываются мнимостями, пустыми абстракциями или намеренными манипуляциями.

Проработка прошлого на уровне семьи

В семьях подавляющего большинства жителей современной России были и пострадавшие от государственного террора, и те, кто пассивно или активно в нем участвовал. Почти каждый житель постсоветского пространства — в той или иной степени — потомок и наследник и тех и других. Главные слова, описывающие соотнесение с этим прошлым, — наследие (наследство, наследственность) и ответственность. Вступая во владение наследством, человек принимает на себя и сопряженные с этим привилегии, и обязательства, наследует и скопленные предками сокровища, и оставленные ими долги. Точно так и вступление в «права владения» славными деяниями предков возможно только вместе с принятием также и ответственности за их преступления. Осознав себя наследником героев и злодеев, я оказываюсь соотнесен и с преступлениями, и со страданиями. Но что означает в этом случае взять на себя ответственность за прошлое?

Ср. интересное замечание в интервью историка и философа Михаила Гефтера в ответ на вопрос о том, как относиться к сталинскому прошлому: