Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах - Николай Эппле
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все мы, виновные или нет, старые или молодые, обязаны принять прошлое. Его последствия касаются всех нас, и мы отвечаем за него… Речь не идет о том, чтобы преодолеть прошлое. Это невозможно. Случившегося не изменить и не отменить. Но тот, кто закрывает глаза на прошлое, становится слепым к настоящему. Тот, кто не хочет вспоминать о бесчеловечности, рискует заразиться ею снова[324].
Беспокоившее многих немецких интеллектуалов ощущение непроходящего прошлого нашло выражение в опубликованной в июне 1986 года в газете Frankfurter Allgemeine Zeitung статье философа и историка Эрнста Нольте с красноречивым названием «Прошлое, которое не хочет проходить» (Die Vergangenheit, die nicht vergehen will). Нольте писал:
Национал-социалистическое прошлое, очевидно, не ветшает и не теряет своей силы; напротив, оно становится все более сильным и живым, но не в качестве примера, а в качестве источника устрашения, как прошлое, которое фактически стало настоящим и нависает над настоящим как меч правосудия[325].
Отвечая Нольте в одном из июльских номеров Die Zeit, Юрген Хабермас спорил с оценкой непроходящего прошлого как основания для негативной самоидентификации, но вовсе не с тем, что это прошлое действительно держит в возрастающем напряжении:
Для исторического дистанцирования от прошлого, которое не хочет проходить, есть весомые основания. Тщательное отличение понимания от осуждения шокирующего прошлого также может ослабить его парализующее гипнотическое воздействие. Этот исторический подход мог бы основываться не на желании избавиться от долгов прошлого Одни исходят из того, что задача понимания, основанная на дистанцированном анализе, высвобождает силы рефлективной памяти и тем самым расширяет возможности независимой трактовки противоречивых традиций; другие хотели бы поставить ревизионистскую историю на службу национал-историческому обновлению традиционной идентичности[326].
Этот обмен мнениями послужил толчком к масштабной дискуссии, ставшей известной как «спор историков» и закрепившей в германском общественном мнении отношение к нацистскому прошлому как к неотменяемому отрицательному ориентиру.
Заключение
Приведенные примеры напоминают о том, что черта под прошлым — понятие диалектическое, принципиально двойственное, так как это всегда одновременно конец и начало, разделение и соединение. Только разделив два явления, осмыслив их различие, можно их соединить. Только осмыслив и приняв травматическое событие, можно без риска для психики жить дальше. Этой диалектикой проникнут любой разговор о коллективной памяти о трудном прошлом. В своем хрестоматийном докладе «Что такое нация» Эрнест Ренан говорит, что нация формируется не только общей памятью о совместно пережитом, но и общим умением забывать[327]. Об этом же напоминает пословица, которую приводит во введении к «Архипелагу ГУЛАГ» Александр Солженицын: «Кто старое помянет, тому глаз вон. А кто забудет — тому два!»
Алейда Ассман в очерке, посвященном истории проработки прошлого в Германии пишет:
Трансформация мемориальной культуры (от стремления преодолеть прошлое к стремлению его сохранить. — Н. Э.) предполагает важный сдвиг от концепта «финишной черты» к концепту «разделительной черты». «Финишная черта» оставляет прошлое позади, обеспечивая его завершение. При помощи молчания или забвения прошлое потеряет свое значение и рассеется просто с течением определенного времени. Концепт «разделительной черты» подчиняется другой логике. Чтобы развести настоящее с прошлым, с ним надлежит встретиться лицом к лицу, обсудить его и проработать. Общественные изменения, действительно гарантирующие от повторения прошлого, когда обращение к нему и извлечение из него уроков становится моральным ориентиром для будущего, становятся возможными благодаря памяти, а не забвению[328].
Задача, стоящая перед государством и обществом, тяготящимися трудным прошлым, состоит не в том, чтобы избавиться от его обременяющего действия. В действительности, это задача наладить связь с ним, признать факт перехода от старого к новому. Тут стоит вспомнить Зорана Музича: пережитое в Дахау помогло ему стать тем глубоким и оригинальным художником, каким мы его знаем, но только потому, что он смог выстроить отношение со своим личным «трудным прошлым». Именно в этом смысле подведение черты под прошлым — необходимое условие для движения дальше. Прошлое — важнейший ресурс для будущего, бесценное хранилище исторических уроков, положительных и отрицательных примеров, ролевых моделей, оснований для индивидуальной и коллективной самоидентификации. Но пока прошлое не перестало быть ресурсом для оправдания преступных практик, оно подобно непохороненному трупу, отравляющему живых трупным ядом. Только похоронив труп, можно начать спокойно вспоминать об умершем; покончив с преступными практиками, можно вернуться к прошлому как к тому, без чего невозможно будущее.
Важно понять (и в этом, собственно, и состоит принципиальная задача дискуссии об отношении к советскому прошлому в России), как может быть оформлено, организовано это подведение черты, чтобы оно стало таким принятием, сшиванием единой истории, а не стиранием ее куска, которое только усиливает разрыв, зияющий в исторической и социальной ткани. Это разговор о кооптации в этот процесс всего общества, о том, как сделать этот болезненный выбор понятным и удобным для как можно более широкого круга сил, и о том, как найти в этом процессе основания для позитивной самоидентификации.
В январе 2000 года венгерский писатель Петер Эстерхази закончил свой роман «Harmonia Caelestis»[329], уникальное в своем роде повествование об истории семьи как истории страны, ставшее событием в венгерской литературе и заставившее заговорить об авторе как о претенденте на Нобелевскую премию.
