Король воронов - Мэгги Стивотер

Это было невозможно. Не так, как полагал Грейуорен. Жизнь в обмен на жизнь – хорошая жертва, отличное основание для фантастической, особенной магии, но Кабесуотер не был вполне смертным, а мальчик, которого хотели спасти эти люди, был. Они думали, всё просто: типа Кабесуотер умрет, а он восстанет. Если что-то и могло произойти, Кабесуотеру пришлось бы придать некоей существенной части себя человеческий облик, и даже Кабесуотер сомневался, что это реально.

Сознание юноши-мага двигалось сквозь разорванные мысли Кабесуотера, пытаясь понять, что же возможно, создавая собственные образы, чтобы помочь Кабесуотеру понять цель воскрешения. Грейуорен не понимал, что эта идея для него была гораздо сложнее, чем для Кабесуотера; Кабесуотер вечно умирал и воскресал вновь. Если все времена для тебя – одно и то же время, воскресенье – это просто перемещение сознания из одного момента в другой. Трудность для Кабесуотера заключалась не в том, чтобы вообразить вечную жизнь, гораздо труднее было представить оживление человеческого тела с ограниченным сроком годности.

Кабесуотер изо всех сил старался объяснить магу, в чем дело, хотя с нюансами были проблемы – силовая линия слишком износилась. Тонкая линия связи, которой они сумели добиться, держалась лишь благодаря присутствию дочери ясновидящей; она и раньше всегда была там в той или иной форме, усиливая одновременно Кабесуотер и мага.

Кабесуотер пытался заставить их понять вот что: его сутью было творение. Созидание. Строительство. Он не мог уничтожить себя ради жертвоприношения, потому что это противоречило его натуре. Он не мог умереть, чтобы вернуть человека в неизменном виде. Гораздо проще было бы создать копию того, кто только что умер, но они не хотели копию. Они хотели того, кого только что потеряли. Но было невозможно вернуть его прежним, тело необратимо умерло.

Однако Кабесуотер мог преобразить его в нечто новое.

Нужно было только вспомнить, на что похожи люди.

От Кабесуотера к магу понеслись образы; тот что-то прошептал дочери ясновидящей. Она направила свою зеркальную магию на деревья, остававшиеся в Кабесуотере. Делая это, девушка шептала: «Пожалуйста» – и tir e e’linted признали ее.

Тогда Кабесуотер принялся за работу.

Люди были такими затейливыми и сложными существами.

Когда Кабесуотер начал ткать жизнь и существование из сна, оставшиеся деревья запели и забормотали все вместе. Некогда их мелодии звучали по-разному, но на сей раз они пели песни, которые вложил в них Грейуорен. Это был воющий, идущий вверх мотив, одновременно полный горя и радости. И, по мере того как Кабесуотер выделял из себя магию, деревья падали одно за другим.

По лесу пронеслась грусть дочери ясновидящей, и Кабесуотер впитал ее тоже и вложил в жизнь, которую творил.

Упало еще одно дерево, затем другое; Кабесуотер снова и снова возвращался к людям, которые пришли к нему с просьбой. Он с некоторым усилием вспоминал, каковы они в ощущениях. Вспоминал, чтобы достаточно уменьшиться.

Лес редел, и тогда отчаяние и удивление Грейуорена нахлынули на Кабесуотер. Деревья успокаивающе запели, обращаясь к нему – это была песнь возможностей, силы и грез, – а потом Кабесуотер собрал его удивление и вложил в жизнь, которую творил.

И, наконец, вокруг оставшихся деревьев обвились тоска и сожаление мага. Чем он был без Кабесуотера? Просто человеком, человеком, человеком. Кабесуотер в последний раз коснулся листьями его щеки, а потом они вобрали в себя саму идею человека и вложили в жизнь, которую он творил.

Результат почти обрел форму. Она вполне годилась. Совершенства не бывает.

«Дорогу Королю Воронов».

Последнее дерево упало, и лес исчез, и настала абсолютная тишина.

Блу коснулась лица Ганси. И шепнула:

– Проснись.

Июньские вечера в Сингерс-Фоллз были прекрасны. Роскошные, темные. Мир, окрашенный в сложные зеленые тона. Деревья – везде деревья. Адам ехал в Генриетту по извилистой дороге, сидя в изящном маленьком «БМВ», в котором пахло Ронаном. В машине играло ужасное техно Ронана, но Адам не выключал звук.

Мир казался огромным.

Он возвращался в трейлерный парк.

Настало время.

От Амбаров до парка трейлеров было полчаса езды, Адаму вполне хватило бы времени, чтобы передумать и вернуться в квартиру возле церкви Святой Агнессы или на Монмутскую фабрику.

Но он миновал Генриетту и проехал по длинной ухабистой дороге, направляясь к парку трейлеров. Колеса вздымали быстро развеивающееся облако пыли. Собаки погнались за машиной и исчезли к тому моменту, когда он вкатил во двор своего старого дома.

Адаму не приходилось спрашивать себя, действительно ли он это делает.

Он был здесь, не так ли?

Адам взобрался по шаткой лесенке. Некогда покрашенная, она теперь облупилась и потрескалась, ее источили аккуратными круглыми дырочками муравьи. Она не так уж отличалась от лестницы, ведущей в квартирку над святой Агнессой. Просто здесь ступенек было меньше.

Добравшись до верхней ступеньки, Адам некоторое время рассматривал дверь и размышлял, постучать или нет. Прошло не так уж много времени с тех пор, как, живя здесь, он приходил и уходил без предупреждения, но казалось, что минули годы. Адам чувствовал себя выше ростом, чем тогда, когда в последний раз был дома, хотя, разумеется, с минувшего лета он не мог вырасти настолько.

Это место больше не было его домом. Поэтому он постучал.

Адам ждал, сунув руки в карманы отглаженных брюк, и смотрел то на чистые мыски собственных ботинок, то на пыльную дверь.

Она открылась. За ней стоял его отец – глаза в глаза. И Адам чуть снисходительнее отнесся к прошлому – к тому Адаму, который боялся стать таким, как его отец. Потому что, хотя Роберт Пэрриш и Адам Пэрриш с первого взгляда казались непохожими, во взгляде Роберта Пэрриша было нечто направленное внутрь, вглубь, что напомнило Адаму его самого. Что-то похожее читалось и в нахмуренных бровях, и складка между ними постоянно напоминала о разнице между тем, какой должна быть жизнь, и тем, какой она была на самом деле.

Адам не был Робертом, но мог им стать – и он простил самого себя за то, что боялся этого.

Роберт Пэрриш смотрел на сына. За спиной у отца, в полутемной комнате, Адам увидел мать, которая смотрела мимо него, на машину.

– Впусти меня, – сказал Адам.

Отец помедлил, раздув одну ноздрю, затем отступил на шаг. Он шевельнул рукой в насмешливо-приглашающем жесте, изображая верность мнимому королю.

Адам вошел. Он и забыл, как скученно они жили. Забыл, что кухня служила гостиной и родительской спальней, а с другой стороны находилась крошечная комнатка Адама. Он не винил их за то, что они с возмущением выделили ему этот закуток; в трейлере невозможно было находиться, не глядя друг на друга. Он и забыл, что его изгнал отсюда не только страх, но и клаустрофобия.