Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

Андерс! Только что разговаривала с этим твоим адвокатом. Он утверждает, что ты просил его договориться с посредником о продаже виллы. Извини, но ты этого так просто сделать не можешь. Половина дома вообще-то принадлежит мне. К тому же мы прожили в нем больше тридцати лет. Он полон воспоминаний, не всегда счастливых, конечно, но все же это память. Так что я не собираюсь давать разрешения на продажу. Имей в виду. Можешь спокойно жить там дальше. Это простая справедливость, с учетом того, что из-за тебя пришлось отложить мою свадьбу в Париже, потому что ты просто взял и уехал, совершенно безответственным образом.

Ева.

На этот раз он не склоняет голову набок. Даже и не думает. А ставит пальцы на клавиатуру и отвечает.

Выкупи у меня мою долю. Тогда дом останется тебе.

Иначе он будет продан.

Андерс.

Он закрывает ноутбук и опять потягивается. За окном сияет солнце. На небе ни облачка.

«Один» движется дальше сквозь великолепный день. Ставит нос на ровную белую поверхность и давит, круша и на миг обнажая ее бирюзовую изнанку, а потом крошит лед под килем, спасая от голода одну-двух саек в луже талой воды, предлагая им взамен океанское изобилие пищи и возможностей, наслаждений и опасностей. Над судном кружит несколько полярных крачек, и Йоран из радарной так вопит, что Ларс, орнитолог, морщится, стоя на палубе, и раздраженно сдвигает наушники. Ну да, видит он этих крачек. Обычные полярные крачки, не с чего так заводиться.

— Но тут еще кое-что. Голубки, например. Только что видел. Прием.

— Голуби? Тут? Прием.

— Ха. Ты чего? Доктор и Ульрика. Стояли на баке и обнимались. Прием.

— Ага. Да я плевать хотел. Прием.

— Ну и плюй. Прием.

На мостике улыбается обычно хмурый Стюре, передавая спутниковый снимок не менее хмурому Лейфу Эриксону, и после минутного колебания Лейф Эриксон решается улыбнуться в ответ, но совсем коротко. Это редкое событие, и вокруг них становится совершенно тихо, два члена команды и три исследователя удивленно смотрят на них несколько секунд, пока Лейф Эриксон не скалит зубы и не издает звук, отчасти напоминающий рычание. Члены команды отворачиваются, а трое исследователей сосредоточенно утыкаются в свои компьютеры, но еще раз удивленно поднимают головы, когда мимо них проходит Хмурый Стюре, напевая себе под нос. Да. Точно. Хмурый Стюре напевает, причем напевает Бетховена. «К Элизе». Впечатление тягостное.

Бернхард и Эдуардо стоят с камерой на четвертой палубе. Эдуардо установил штатив и, наклонившись, наводит на резкость. Что-то серое мелькает на льду, он зумит, и вот появляются очертания небольшого тюленя, лежащего на спине возле своей лунки и нежащегося на солнышке.

— Смотри, — говорит он Бернхарду и выпрямляется. Тот наклоняется и смотрит сквозь объектив, чуть улыбаясь:

— Этого берем. Народ обожает тюленей.

Эдуардо снова склоняется над камерой. Снимает. А тюлень продолжает лежать, словно позируя, он похлопывает себя ластой по животу, чуть поворачивает голову набок. А когда Эдуардо наконец удовлетворен, тюлень переворачивается и, заплюхав к своей лунке, ныряет, взмахнув на прощанье задними ластами.

— Отлично, — говорит Эдуардо.

— Ничего, — говорит Бернхард и закуривает сигарету.

Виктор оправдан перед лабораторией. Новые замеры показали, что содержание ртути в пробах не зависит от его присутствия. Значит, большие цифры — не его вина, просто-напросто содержание ртути в морской воде стремительно выросло всего за какие-то несколько лет.

— Этим надо заняться, — говорит Ульрика, и вид у нее серьезный. — Так что рассчитывай, что придется сходить еще в несколько экспедиций.

— Конечно, — отвечает Виктор. — Еще бы.

Потом он отворачивается и склоняется над приборами, просто чтобы не показать, что внутри у него все дрожит. Не от радости — у него хватает корректности четко сформулировать это для себя. Кто лучше него знает, насколько опасна ртуть? Но у него в этом году защита, и сказанное Ульрикой значит только одно. Что его возьмут потом на ставку. К ней в институт. А кроме того, экспедиция — это здорово. А у него их в перспективе несколько!

Фрида нагибается и открывает духовку, запах свежих булочек заполняет камбуз. София, остановившись, вытирает руки полотенцем в красную клетку и с наслаждением вдыхает этот запах, прежде чем сунуть полотенце за пояс брюк и сказать:

— А что я видела!

Фрида как раз ставит горячий противень на стол из нержавейки, так что металл скрежещет по металлу.

— Что?

— Доктора с Ульрикой. Они стояли на баке и целовались.

Фрида вытирает ладонью лоб.

— Ага. Ну, рада за них.

— А доктор вроде бы женат…

Раньше София не уходила в море надолго. В отличие от Мартина, за которого она скоро выйдет замуж. Фрида отворачивается, выдавая свою улыбку только голосом:

— Вроде бы да. Только на борту это не считается.

И вот уже пора накрывать на стол к обеду.

Ближе к вечеру погода начинает хмуриться. Сюсанна поднимает воротник куртки, когда выходит на бак, в рукава задувает, когда она снимает варежку, чтобы зажечь сигарету. Это другой холод, влажный и пронизывающий, он проникает под кожу пальцев и пережимает сосуды почти до боли. Она торопится снова надеть варежки, потом встает на смотровую ступень и оглядывается.

Мир начинает меняться. И она видит, как это происходит.

Сначала гаснет солнце, оно уходит за облака, и вот уже свет перестал быть белым. Лед в ответ тотчас тоже меркнет, поначалу он жемчужно-серый, а потом делается все тусклее, по мере того, как небо становится все пасмурнее. Бирюзовые лужи талой воды тоже темнеют, цвет их густеет до почти темно-синего, чтобы спустя всего несколько секунд стать черным. В тот же миг горизонт исчезает, туманная мгла оттесняет его едва заметную линию за край мира, секундой позже начинается дождь, нет, снег, колючая метель, шквалистые порывы ветра несут ледяную крупу, и больше ничего не видно. Меньше чем за минуту мир успевает сжаться, так что от него остается только квадратный метр палубы.

Сюсанна, съежившись, роняет окурок в неведомое белое пространство, туда, где только что был лед и, надо надеяться, есть по-прежнему, натягивает капюшон и почти бегом кидается к двери. Шквал рвет с нее куртку, вздувает на спине, в какую-то секунду кажется, что он вот-вот поднимет Сюсанну, перенесет через палубу, через фальшборт и бросит на лед, где-то далеко в этой белой неизвестности, — чего, естественно, не происходит. Ветер налетает, толкает и тащит ее, но поднять не может. Сюсанна по-прежнему стоит, где стояла, ухватившись обеими руками за ручку и навалившись всей тяжестью, безуспешно пытается открыть тяжелую дверь. Но ветер мешает ей, он глумливо хохочет и держит дверь, сколько бы Сюсанна ни дергала и ни тянула ее на себя.