Дверь на двушку - Дмитрий Емец

– Как ты узнал?

– Ты бормотала «Он зеленый, а я его не слушаюсь».

Веревка дернулась четыре раза. Потом провисла.

– Все в порядке. Он внизу! Я следующий! – Родион прицепил к веревке восьмерку с карабином и, взяв у Ромы поясную систему, нырнул в шахту.

– Вот как он! Прям даже не держится. Не, реально мужик автосохраняется, – сказал Коря.

– Что ж из того? Я тоже могу спуститься без рук и без ног. И даже без веревки могу. Зато с травмами! – отозвался Никита.

Спускаясь вниз по спирали, которой он почти не ощущал, Родион то нырял в полосу неизвестно откуда взявшегося света, то проваливался во влажную полутьму, то выплывал в серый промежуточный сумрак. Мелькания чередовались, завораживая его. Ему казалось, что он внутри огромной осы и видит ее бесконечные полосы.

«Наш мир, двушка и болото не до конца смешиваются… Они закручиваются в узел, но смешиваются не до конца», – сообразил Родион.

Он все еще был под действием слизи. К тому же мокрую повязку не надел и быстро надышался. Вонь, поначалу непереносимая, быстро стала привычной, и он перестал ее ощущать. Голова кружилась. Со всех сторон Родиона атаковали мысли. Они были такие скверные, что он кусал в кровь губы.

«Да, – успевал подумать Родион, из влажной тьмы выплывая в серую полосу, а оттуда в свет. – Все начинается со страшной, ужасающей мысли. Она вводит в шок. Так пугает, что думаешь, что ты сумасшедший. Будь я нормальным, она бы не возникла. Но это мысль не моя, а болота. Это его паутинки ищут во мне брешь. Не надо зацикливаться, а надо просто идти дальше».

Но несмотря на то что как шныр он все это понимал, Родион продолжал дышать болотом и наполняться раздражением. Он абсолютно уверился в том, что Долбушин в сговоре с Тиллем. Им нужны закладки. Потом Родион словно раздвоился, и пока одна его часть продолжала спускаться, другая обнаружила, что тоннеля больше нет, а он сидит в полутемном зале. Вокруг угадывается величественное, громадное пространство: потолок, люстра, сцена, дыхание жизни в затаившейся оркестровой яме. Но ничего не происходит, и Родиону становится скучно. Он понимает, что его пригласили на праздник, видимо в какой-то театр, но праздник задерживают и надо ждать.

Родион чувствует, что выходить нельзя, что вот-вот начнется, но ему не сидится на месте. Он вскакивает и выходит. Бежит, спешит, на что-то натыкается… Ага, вот и двери! Он выходит будто бы в фойе, но под ногами оказывается трава и земля. Слышен хлопок, несколько раз повторяющийся. Это поочередно захлопываются двери, ведущие в зал. Родион видит сквозь щели, что в зале вспыхнул яркий свет, гремит музыка. Такая радость прорывается оттуда, такой восторг, что Родион уже не понимает: как он мог оттуда выйти?! Всего минуту не дотерпел!

Он бросается к дверям, начинает трясти их – но поздно. Вход ему преграждает охрана.

«Куда?» – «Да я там был! Я оттуда! Позовите начальника охраны!»

И начальник охраны сразу появляется.

«Есть приказ – пущу! Нет приказа – не пущу!» – грохочет он.

По упорным лицам охранников Родион видит, что они не пропустят. Сгоряча он кидается куда-то, ищет лазейку, надеется, что пролезет через оркестровую яму. Где-то увязает, откуда-то скатывается, бежит. Повсюду тыкается – и везде закрыто. Внезапно он видит щель под стеной, вроде бы огромную крысиную нору. Сгоряча он ныряет в эту щель – и проваливается в жижу.

Там так плохо, что сознание Родиона совершает рывок. Жижа расступается. Родион видит ручей и бумажный кораблик, который быстро плывет по ручью и вдруг застревает между камнями. Родиону почему-то важно, чтобы он не утонул. Это вопрос жизни и смерти. Он молит, он плачет, страстно желает отвалить камень, чтобы кораблик сорвало с мели. И от мольбы, от плача камень чуть сдвигается. На волос какой-то, но сдвигается. Родион понимает, что нужно кричать и молить. Может быть, тысячу лет придется кричать, может, две, но камень будет побежден.

Внезапно Родион обо что-то ударился спиной и плечом, и ручей с корабликом исчезли. Кожа на левой руке у него была содрана. Кажется, он хватался за разогревшуюся веревку, направляя и замедляя свой спуск. Кто-то притянул Родиона к себе и отстегнул карабин. Перед ним стоял Долбушин и настойчиво разжимал ему пальцы, вытаскивая из них шнеппер.

– Ты надышался… Потом отдам! – сказал Долбушин.

Родион забормотал, заворочался. Сел к стене и обхватил голову руками, изредка продолжая вскрикивать.

– Тихо! – прошептал Долбушин. – Здесь кто-то есть! Я слышал голоса.

– Чьи?

– Кажется, Тилля. И еще чей-то… Может, растворенного. Ты будешь молчать?

Сделав над собой усилие, Родион кивнул. Отпустив его, Долбушин подошел к веревке и дернул четыре раза. Вскоре из шахты поочередно вынырнули Сухан, Боброк, Кавалерия, Штопочка и трое пнуйцев. Никто больше не надышался. Пнуйцы предусмотрительно были в респираторных масках, а остальных защищали мокрые платки.

Коря и Никитой, встав у шахты, бережно приняли Яру с ребенком. Последним из шахты выскользнул Ул, навьюченный оружием и снаряжением.

– Воды взял побольше… Еду вообще всю забрал, – пояснил он, стаскивая с лица Ильи прикрывавшую его тряпку.

– А где остальные? – спросил Родион.

– Остались с Кузепычем. С Риной больше всех возни было… Очень рвалась, – объяснила Штопочка.

– А ты как же? – спросил Родион.

– Да что я… Я уж тут, с вами, – сказала Штопочка и смущенно хмыкнула.

Родион почувствовал, что ей хотелось сказать не «с вами», а «с тобой», и испытал смущение и досаду. Он не любил, когда кто-то что-то делает для него, потому что начинал чувствовать себя заложником чьего-то великодушия. Но Штопочка жертвовала собой так просто и настолько без пафоса, что у Родиона и слова все потерялись, тем более что веревка была уже перерезана.

– Эх, и стоило тебе соваться! Выпороть бы тебя, да некому! – сказал он.

Приготовив оружие, поскольку Тилль и растворенный могли находиться где-то рядом, шныры стали осматриваться. Дышалось здесь трудно. Воздух затхлый. Глубоко вдохнешь – такие мультики тебе покажут, что долго не разберешься, кто ты, где ты и зачем ты. То ли ты тень бытия на быстро бегущем ручье времени, то ли гусеница в ветвях шелковичного дерева, то ли блик утренней зари в круглом овечьем глазу, то ли некий неведомый ментальный предмет, не ведающий собственных границ и сущности и стремящийся к самопознанию.