Небо цвета лазурита - Айгуль Грау

– А то что? Ты тряпка, ничего не можешь, пока жена тебя воспитывать не начнет!

– Это ты меня воспитываешь?! – Взревел он.

– А кто же еще? Пока тебя не заставишь, ты с места не двинешься! – И она яростно хлопнула его полотенцем по рукам.

Тут сердце Харши сжалось. Еще сегодня утром она желала, чтобы эта безумная жадная женщина как можно быстрее легла в могилу, но видя какую пощечину ей залепил муж, она искренне почувствовала жалость. Женщина схватилась за щеку.

– Ты – изверг!

– А ты – хуже злого духа. Мало того, что жена из тебя никакая, так ты еще поручениям моего ламы хочешь воспротивиться. В ад меня тащишь! И зачем я на тебе женился. Ведь дядя предлагал мне хорошую порядочную девушку из соседнего села. Тогда бы сейчас у меня были бы дети и внуки. А ты – просто засохшее дерево.

– Что!? – Завизжала Джолма.

– Да, никакого от тебя проку. Это из-за тебя, из-за твоей постоянной злобы я лишен наследников. Демоница проклятая! Весь мой род уничтожила.

– Провалиться тебе! – Крикнула рыдающая навзрыд Джолма, бросившись к двери. Харша скрылась в темноте между постройками. Тибетка выбежала простоволосая, не накинув даже шинельки. Стояла завывая, захлебываясь рыданиями, все время повторяя: «Как ты посмел изверг. Пойду и разведусь. Вот возьму и разведусь». А потом снова задыхалась и плакала. Харша следила за ней с болью в сердце, не смея выйти из укрытия. Хозяйка подошла к тазу с водой, что стоял на улице и с вечера покрывался тонкой ледяной корочкой, и разбив лед рукой, принялась умывать лицо отплевываясь. От холода начало сводить руки и вытершись расшитым вышивкой фартуком, она устало побрела в хлев. Гладила обдающих ее горячим дыханием коров, утыкаясь лбом в их черные шерстяные головы. «Только ты один меня понимаешь дружочек. Только ты один».

Немного успокоившись, прошла в дом мимо незамеченной нагини, миновав уснувшего или притворяющегося спящим напротив телевизора мужа, в свою комнату и зажгла масляный светильник. Харша приникла к окну, понимая, что пальцы от холода уже давно не чувствуют его шероховатой поверхности. Джолма достала из-под шкафа небольшую обувную коробку, и сев на кровати с печальной улыбкой принялась доставать оттуда вещи. Маленькие вязанные носочки и кофточки, фотографии. Она поднимала их в воздух перед собой снова и снова, потом складывала на кровать, разглаживая бережно каждый шовчик. Одну из фотографий приложила к губам и опять заплакала.

Просто больная собака, что кусает тебя, изнемогая от собственной боли. Харша опять ощутила себя кем-то другим. Не собой и не пустынным великаном, а Ринченом. Она смотрела на Джолму его глазами. Какая, в сущности, разница была сейчас между ней и тем застрявшим в камнях животным? И все нападки, упреки, причитания хозяйки вдруг предстали пред ней как на раскрытой ладони. Слишком долго страдала, так долго, что сил терпеть и сдерживаться уже не было. А есть ли у меня такая накидка, как у Ринчена? Смогу ли помочь? И тут же внутренний писчий заметил в журнале: «Малодушие». «А вдруг она меня покусает?» «И пусть покусает». Да, пусть покусает, лишь бы ей стало легче. Пусть бьет кулаками, меня, а не своего мужа, который столь же трагично, но по-мужски скрытно переживал смерть их ребенка. И я буду стоять там недвижима, а она пусть кусает. И да не отвечу я больше злом на зло, ударом на удар, пощечиной на пощечину. Ведь тот кто творит зло сильно болен. Так глубоко в сердце, что уже и сам разучился отличать свою боль. И зло – лишь болезнь. И буду я лекарем для страждущих, сиделкой у постели больного. Да стану я сокровищем для бедных, защитником для беззащитных и проводником для странствующих. Да стану я островом для жаждущих суши и светочем – для ищущих света. Чудотворным камнем, благим сосудом, мантрой, древом, исполняющим желания, коровой изобилия. И пусть вечно прибуду я в мире, страданий рассеивать тьму.68

***

Невидимой тенью она проскользнула в полутемном коридоре мимо спящего под синими бликами экрана хозяином. Джолма аж подскочила, сгребая в кучу остатки прошлого, пытаясь в попытках спрятаться от постороннего взгляда. Она была настолько застигнута врасплох, что даже не смогла перестроиться на обычный лад своей ненависти к Харше, поэтому в ее взгляде больше читалось детское удивление и растерянность. И пока она не успела опомниться, принцесса обняла ее и гладя по голове прошептала на ломанном тибетском: «Не расстраивайся, я все знаю». Этой ночью обе женщины знатно напились, Джолма плакала то от счастья, то от горя, а Харша смотрела на нее с искренней теплотой в глазах и понимала: «Да, похоже, что у меня нашлась накидка».

С тех пор, как Марианна приехала в деревню к Харше, она только и делала что тосковала. Удалила Селдриона из всех контактов, сменила почту и закрыла соцсети. Днями напролет она больше всего боялась, что он найдет ее, но больше всего хотела этого, как только солнце заваливалось за горизонт и на деревню опускались сумерки. Днем она отвлекалась, помогая по хозяйству семье, к которой их пристроили. Вместе с Фисларом они платили мизерную аренду за пару комнат в зажиточном по местным меркам, но абсолютно неотапливаемом доме. Поэтому неизбежно, как обычно после полуночи, страдая от холодной бессонницы, она брала свой спальник, пару одеял и шла на общую кухню, ближе к догорающей печи, где частенько уже встречала Фислара ютившегося на одной из скамеек. Кое-как подобрав ноги, угрюмо застегивая молнию, они засыпали на импровизированном кухонном уголке, уже в пять утра разбуженные хлопотами хозяйки и утренним богослужением. С приходящим в новый день напускным оптимизмом она как обычно шутила, что скоро лето и уж тогда-то заживем. Фислар молчаливо сносил эти нелепые шутки, мучаясь от участившихся болей в теле, вызванных сном в позе эмбриона. Хоть ему и доставалась более длинная часть кухонного уголка, он никогда не мог распрямиться полностью, ни здесь, ни даже на полагающейся ему кровати в неотапливаемой комнате. Постоянно задевал головой светильники и лампы, висящие на засаленных проводах прямо посреди коридора или кухни. В его комнате не было даже розеток, чтобы заряжать телефон, поэтому поначалу чрезвычайно нервничал, но потом привык и стал частенько забывать свой полуразряженный смартфон повсюду, так что однажды хозяйская дочь, сходившая с ума от его внешности, пролила на экран горячее молоко.

Сначала хозяева очень стеснялись гостей. Старались чинно садиться за стол, и вести себя как им казалось по-западному, но получалось слишком уж камерно, как гипсовые статуи. Юная Лхаце уж до того стеснялась есть при Фисларе, что в первые недели даже схуднула. Но после того, как Марианна начала проводить свою привычную настойчивую активность по дому, как она это всегда и везде делала, они все больше привыкали и расслаблялись. Марианна смеялась над своим неумелым доением наков, над тем, как обжигала пальцы пытаясь разжечь печь, смеялась над Фисларом и Лхаце, из вредности называя их Ромео и Джульеттой, над мохнатыми милыми коровами, хохотала вместе с хозяйкой абсолютно по любому поводу, училась готовить тибетские блюда на брахманский манер, помогала шить и вышивать, ухаживала за скотиной и прибиралась. С ее приходом дом будто наполнился светом. Даже сама будто бы верила в свою отрепетированную актерскую игру и только когда солнце начинало садиться, она неизменно выходила во двор вдыхая морозный воздух и смотрела вдаль уходящему солнцу вспоминая раскаленную белую крышу и слезы Караваджо. И чем дальше сгущались сумерки, тем более она замыкалась в себе. Но хозяева рано ложились и уже не видели этой – другой Марианны. Ощущая в сердце щемящую боль, грусть, накатывающую будто волнами прибоя, она чувствовала, как всё её тело тоскует по Селдриону. Она ласкала себя, представляя его руки, вспоминая его неистовую страсть и безудержную фантазию. Потом плакала, снедаемая желанием пусть не близости, но хотя бы мгновения увидеть его, где-нибудь в толпе, крикнуть как сильно она его любит, и тут же представляла, что внезапно встречает его здесь, на соседней улице. Что бросится ему на шею, такому высокому, плечистому, чтобы вдохнуть знакомый запах бергамота и ночной фиалки, повиснуть на нем, укутать нос в серебряные волосы. Как он молча, совершенно без слов поймет и простит все её дурацкие выходки, и просто прижмет к себе крепко-крепко. Картина эта вся будто сияла счастьем, а сердце щемило так, что оно начинало биться неровно, раз через раз спотыкаясь. Ведь что могло бы быть, не будь она столь напугана его действиями и не сбежала так опрометчиво. И в своих фантазиях она вновь и вновь прощала и просила прощения, целовала его и мирилась, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, так что нужно было вставать посреди ночи чтобы сменить белье. И как ей хотелось в тот миг открыть почту и найти там письмо от него, чтобы бежать навстречу сломя голову. И краем ума все же понимала, что поступила предательски, что никогда ей не будет дороги назад, и не настолько сильно он любил ее, чтобы прощать такие опрометчивые плевки в душу. Именно эти мысли хладили ее ум и с покрасневшими от бессонницы глазами, она шла ощупью в кухню, чтобы заснуть на жесткой скамейке в самом неудобном положении, под постоянное ерзание Фислара на соседней лавке. Она жила в картонном мире, созданном для видимости, в то время как ее собственное сердце сиюминутно разрывалось от тоски.