Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Пётр Сергеевич тепло, чувствуя, что дочь сильно волнуется, что он осудит её, ждёт, как откликнется. – Ты не могла сделать плохого выбора. И хорошо, что вы ждать не стали. Сейчас не то время, чтобы ждать…

Просияла, успокоилась, прильнула ещё теснее. Выросла дочь, а он и не заметил. Как же время летит страшно… Рассказывала о том, как познакомилась с мужем. О Киеве. Сколько ж ей, бедняжке, пережить пришлось! А он-то удивился, что она в госпитале работает и крови не боится…

– Предлагаю выпить за встречу! Чтобы была она не последней! – Кромин , довольный своим сюрпризом и радующийся за друга, поднял бокал.

Надинька вина чуть пригубила, символически. Ей скоро в госпиталь возвращаться – никак нельзя.

– Пётр, это невежливо-с, с твоей стороны, – лукаво прищурился Борис. – Мы с Надей всё тебе рассказали про себя. А ты молчишь. Ты-то где пропадал все эти месяцы?

– На Волге. Партизанским атаманом был, отрядом мужиков командовал… Потом в Народной армии. Месяц под Казанью, потом отступление… – коротко ответил Тягаев. Ему не хотелось рассказывать подробно обо всём пережитом. Да и о чём рассказывать? Разве что – о кудеснике? О нём можно. Надиньке будет интересно послушать. Она сама многое пережила, к чему же ещё всю свою черноту накопленную на её душу валить? А о кудеснике – в самый раз. Хоть что-то светлое. Стал рассказывать. Надинька оживилась, заблестели глаза, слушала, дыхание затаив. Точно так, как когда-то в детстве, когда в редкие часы досуга рассказывал он ей разные занимательные, удивительные истории. Знал их Пётр Сергеевич немало. Недаром в Москве вырос – там таких историй несметное множество было. Приносили их со всех концов света странники, калики перехожие. Пересказывали люди друг другу. В Петрограде ничего этого не было. Петроград чудесам не верил… Мало, мало часов посвятил Тягаев дочери. Но бывали такие мгновения близости, особенно, пока мала была она. Сажал её Пётр Сергеевич на колени, рассказывал, извлекая из памяти, истории, слышанные в детстве, а она сидела неподвижно, чуть губки разомкнув, глаза – два каштана, как у матери, крупнее только – распахнув широко, смотрела на отца, внимала. Вот и теперь, с той же детской зачарованностью слушала Надинька о старике-кудеснике. И уже мечтала увидеть его. Взаправдошний чудодей – это ли не диво!

– Да, брат, когда б не ты рассказывал, подумал бы, что басня, – улыбнулся Кромин.

– Я и сам бы не поверил себе, если бы своими глазами не видел, и своей головой не почувствовал, – отозвался Тягаев.

– Побольше бы кудесников таких. Глядишь, давно бы выиграли войну!

Неумолимо подходило к концу отпущенное на эту короткую встречу время. Хотелось Петру Сергеевичу выведать у Кромина подробности о положении дел в Омске. А не выведал. Всего на два часа увиделись с дочерью после такой разлуки – и забыв о ней, спорить с Борисом о политике, перемалывать в который раз все проклятые вопросы? Невозможно. Не хотелось портить этой встречи ни себе, ни другим. К тому же, не вот бы и стал Кромин откровенничать. Он молчать умел, ушёл бы от прямого ответа в дипломатии своей, только бы раздражил…

Пролетели два часа, как две минуты. Пора было Надиньке возвращаться в госпиталь. Долг есть долг. Хоть проводить её. Поехали втроём. Мчались сани по оживлённым улицам, падал лёгкий снег. И вспоминалась Москва… Никогда не вспоминал Пётр Сергеевич о Петрограде с такой любовью, как о Первопрестольной. Петроград – мозг. Москва – сердце. Вспомнился первый год службы. Удалой отставной поручик Разгромов, красавец, любимец женщин, бретёр, отчаянный смельчак и игрок… Друг юности, с которым учились и служить начинали вместе, Адя… Летящие по Москве сани, звон гитары, шампанское… Редко себе позволял Тягаев такие развлечения, но, что греха таить, бывало. На то и молодость! А мчали-то – к «Яру»! И нахлёстывал лихач коней: «Бойся!» А хмельной Разгромов читал стихи… Бальмонта… Тогда среди девиц много было бальмонтисток, и он со стихами этими шёл на штурм их… Ещё не написал тогда модный поэт гнусного стишка, приравнивающего офицеров к убийцам… Как-то теперь он поёт?.. Сколько же лет прошло с тех пор, как мчали по Москве те сани! Разгромов погиб в Японскую, погиб героически, несмотря на шалую свою жизнь. Адя сложил голову на войне Великой. Отлетела юность, звеня гитарными струнами, бокалами и шпорами, и ничего не осталось от неё. Какая-то Москва теперь? Летят ли ещё по ней сани? Звонят ли колокола?

Домчали до госпиталя быстро, вошли в него. В глаза сразу бросилось необычное оживление. Причина его выяснилась тотчас: навестить раненых прибыл сам Верховный правитель.

Надинька поспешила доложить о своём возвращении, заодно и поделиться радостью с Верой Григорьевной. Кромин и Тягаев поднялись на второй этаж, где в это время находился адмирал. Идя по коридору, Пётр Сергеевич заслышал мелодию романса «Гори, гори, моя звезда…» Он чуть замелил шаг и в следующее мгновение услышал голос… Этот голос нельзя было спутать! День нежданных встреч ещё не завершился! Это был голос Криницыной…

– Что с тобой? – спросил Кромин.

– Нет, ничего… – качнул головой Тягаев. – Просто узнал голос…

– Ещё бы! Этот голос, почитай, вся Россия знает. Соловушка… Кстати, она, как и ты, в Омск с Волги добралась. Из Казани.

– Откуда ты знаешь?

– Мне рассказывали чехи, которые предоставили любезно ей место в своём вагоне. Какой-то чешский офицер, её поклонник пылкий, не мог допустить, чтобы она в Казани осталась, попала в плен к большевикам, и позаботился об её своевременной эвакуации. В Омске она давно уже. Выступает с концертами в пользу раненых. Все офицеры без ума от неё. Что неудивительно. Редкая женщина!

Действительно, любезно со стороны чехов. Страшно подумать, что было бы останься Евдокия Осиповна в Казани, в плену этих изуверов… Тягаев остановился у дверей палаты, где пела Криницына, прислонился к дверному косяку.

Звезда надежды благодатная,

Звезда моих счастливых дней,

Ты будешь вечно незакатная

В душе тоскующей моей…

Раненых было много. Слушали, сидя, стоя, иные, кто не в силах был подняться, лежали. Залетела эта «звезда надежды» к искалеченным воинам, озарила лучом обожжённые души… Звенели струны гитары под пальцами бывшего с Евдокией Осиповной музыканта, звенел, переливаясь голос её, заполняя всё вокруг. Одета она была, как всегда, просто, немногим отличаясь от милосердных сестёр, одна из которых, пожилая, с лицом морщинистым и добрым, сидела тут же, и лишь тёмно-вишнёвая шаль, наброшенная на плечи, украшала чёрное, монашески скромное платье. Здесь же был и Верховный правитель. Он сидел на стуле, прямо напротив Криницыной, рядом с сестрой милосердия, положив ногу на ногу, сложив на коленях руки и немного опустив голову. Колчака Пётр Сергеевич видел впервые. В этот момент ничего диктаторского, воинственного не было в фигуре славного адмирала. Сухопарый человек с желтоватым, очень уставшим и даже как будто больным лицом… Лицо, с чертами заострённым, резковатыми, печально, и тень лежит на высоком челе, в уголках тонких губ скорбная складка, под глазами тени от бессонных ночей, такие тени, что кажется, словно шрамы глубокие залегли под ними. Глаза Колчака были опущены, прикрыты тяжёлыми веками – их и не видно было. Иногда он поднимал их, и наполнены были они невыразимым чувством. Он не просто слушал красивый романс в чудном исполнении, он проникнут был каждой фразой его, каждой нотой… В это мгновение не был адмирал ни прославленным героем, ни вождём, ни правителем, а обычным человеком, и это явственно ощутил Тягаев.