Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

Вот почему я и говорю о созыве Национального Собрания, где народ в лице своих полномочных представителей установит формы государственного правления, соответствующие национальным интересам России…»

Так зачитался Пётр Сергеевич, три месяца почти оторванный от жизни, от новостей её, что не заметил, как дверь отворилась, и в квартиру вошли. И вздрогнул поражённо, когда родной голос вскрикнул:

– Отец!

Надинька?.. Она-то здесь как?.. Возможно ли?.. Поднялся, ещё глазам своим не вполне веря, и стоял, ошеломлённый.

Не усидела Надя в тихом Новониколаевске под опекой Мани. Как отправила та сына к отцу в деревню, и прекратились уроки французского, так и совсем некуда стало сил приложить. Мане – что? У неё весь город – знакомые. То с визитами поедет, то ещё куда, то сама гостей принимает. Легко жила, не скучала. А Надя искала дела. Такого дела, чтобы всю её забрало, чтобы не дало погрузиться в тоску от разлуки с Алёшей. От него с фронта редкие письма приходили. Ласковые, ободряющие. Но между письмами этими такая бездна времени разверзалась, что с ума сойти от неизвестности можно было. Каждое утро просыпалась Надя с мыслями об Алёше, о том, будет ли письмо, каждый день взволнованно проглядывала почту и, не найдя заветного конверта, страдала, воображая мужа раненым или убитым, или забывшим о ней (каких только глупостей не лезло в голову!), вечером снова думала о том же, ночью ей снилось, что пришло письмо, или что Алёша вернулся… И просыпалась с ноющей душой. А рядом – беззаботная Маня. Её новое платье… Городские сплетни… Карьера её мужа… И не выдержала Надя, сорвалась в Омск, поступать в госпиталь сестрой милосердия. Думали, брать ли её, ничего толком не умеющую. В Киеве, правда, помогала в госпитале короткое время перед отъездом, но научиться ничему толком не успела. Боялась Надинька: вот, откажут, скажут, что не нужны такие неумёхи им, и что тогда? Кляла себя, что барышней книжной выросла, «безрукой». Но обошлось – приняли в штат, вняв горячим мольбам. Для начала простой сиделкой. Сразу взялась Надя осваивать незнакомое дело: оказалось, ничего сложного. Училась она быстро всегда, отличаясь старательностью и памятливостью. И не пожалело госпитальное начальство, что взяло сестру Юшину в штат. Скоро уже сама делала она перевязки, допущена была ассистировать на операциях. Правда, на первой операции едва не случилось с нею обморока. Оперировали офицера с раздробленной голенью, ампутировали ногу. И сделалось Наде дурно. Вспомнились ужасы Киева, запах крови и мертвецы в дворцовом парке… Так бы и повалилась без чувств. Но – сдержала себя, губы до крови закусила, выдержала до конца. Лишь после долго сидела, тря виски нашатырным спиртом. Ей было стыдно за свою слабость, но Вера Григорьевна, старшая сестра, уже пожилая и видевшая много, утешила:

– Этак со всеми поначалу. К чужой-то муке привыкнуть надо. Некоторые не могут. А ты сумеешь, я вижу.

У Веры Григорьевны трое сыновей были в армии. Томилась мать о них. Ждала писем, писала сама, вязала им тёплые носки, шарфы, перчатки. Иногда по вечерам, когда в госпитале всё затихало, вспоминала, какими были её мальчики в детстве, перебирала в памяти дорогие эпизоды, светлея лицом. А Надя слушала и училась у Веры Григорьевны всему: выдержке, самозабвению, врачебному искусству. Так долго служила Вера Григорьевна милосердной сестрой, сменяя госпиталя, бывши на фронте, что, кажется, и сама могла бы уже не хуже иного врача провести операцию, поставить диагноз. Муж её погиб в самом начале войны, но о нём Вера Григорьевна вспоминала редко, не желая травить свою рану. А Надя много рассказывала ей об Алёше, счастливая тем, что можно с кем-то так долго говорить о любимом человеке, облегчая тем душу.

Работа в госпитале заняла Надиньку всецело. Там и дневала, и ночевала она. Рука у неё оказалась лёгкой, глаз верным – и всякое дело спорилось. Раненые полюбили её, и Надя впервые в жизни почувствовала осмысленность своей жизни, свою нужность. Она часами просиживала подле страждущих, слушала их рассказы, писала под диктовку письма их близким, утешала, читала им вслух разные книги. И любимую свою, неразлучную, мамин подарок на именины – затёртый в дорогах том Зайцева – читала. Светлые строки его, благоухающие, поэзией наполненные, страницы, на которых запечатлена была жизнь отошедшая, прекрасная, как мечта.

В Омске встретила Надя старинного друга отца, капитана Кромина. Он однажды приехал в госпиталь навестить кого-то из знакомых. Сколько радости было встретить знакомого человека! Друга семьи! Правда, о семье ничего не знал Борис Васильевич. Ни о матери, ни об отце. Надеялся на лучшее. А что оставалось? А кто не надеялся? Такое время настало. Только и осталось, что – надеяться.

А в это утро Борис Васильевич пришёл таинственный, сказал, чтобы Надинька отпросилась на несколько часов и ехала с ним – дело безотлагательной важности. Надя вначале сопротивлялась. Как же ей уйти с дежурства? Но Кромин настоял, хотя и не пожелал объяснить что-либо. Даже испугалась Надя, что такого случиться могло. Уж не худые ли вести из дома? Не дай Господи! Отпросилась у Веры Григорьевны. Та отпустила на три часа. В санях домчали до дома Бориса Васильевича. Как ни просила она объяснить ей, что стряслось, но не выдал своей тайны капитан, улыбался загадочно в усы, тянул плавно:

– Увидишь, Надинька, увидишь.

И увидела. Чего только ни ждала Надя, но такого и представить не могла! Стоял перед ней живой и здоровый – её отец! Исхудавший, потемневший лицом, измученный – но живой! Стоял потрясённый, не в силах произнести ни слова. Смотрел на дочь. А она слёзы глотала. Уж и не надеялась свидеться! Обнялись, сели, засыпали вопросами друг друга. А Борис Васильевич улыбался:

– Ну что, бесценные друзья мои, как вам сюрприз мой? Я же говорил, что довольны останетесь… – скинув полушубок и расстегнув неизменный флотский мундир, расставлял на столе принесённую снедь. – Сейчас отобедаем на радостях. Два часа невелик срок, но лучше, чем ничего. Пётр, насчёт вещей не беспокойся. Я договорился: к ночи всё загружено будет.

– Спасибо… – пробормотал Тягаев, с трудом приходя в себя от неожиданности. Нет, не мираж это был, не бредовое видение, не сон. Сидела рядом с ним его дочь, никла головой к плечу. Сколько ж не виделись? Дольше года! И что-то новое совсем появилось в ней за это время. Вроде бы Надя, а – другая… Или это так кажется после разлуки долгой? Повзрослела! Уже не та девочка, какой была недавно. И похудела, кажется? Щёки, детски припухлые – куда делись?

– Я работаю много. В госпитале. И день, и ночь там. Вот и…

В госпитале? Никогда бы не подумал! Нежная, хрупкая, никогда крови не видевшая – и вдруг такая тяжёлая работа? Переменилась! Но что же… И вдруг увидел, понял: кольцо на пальце обручальное. Неужели?..

– Да, я замуж вышла. Он офицер. Сейчас на фронте… Прости, что мы без благословения, но ведь война… Не могли же мы ждать столько…

Значит, зять. Из крестьян. Поручик… На фронте? Это хорошо. Значит, не шкурник.

– Как жаль, что его сейчас здесь нет! Я бы так хотела, чтобы вы познакомились! Он бы тебе обязательно понравился. Он очень хороший человек. Ты увидишь!