Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции - Борис Носик

Мы возвращались с кладбища в большом, до отказа набитом автомобиле Бенатова. По непонятной причине тут же находился и директор музея d'Art Modern. Вероятно, ради разговора с В. Жорж. В какой-то момент итальянка Nita, заведующая одной галереей, протягивает мне записку, которую тут же нацарапала, — сенсационное разоблачение. Говорю ей, что содержание записки может быть сообщено. Она объясняет всем, что один молодой немец, бывший у Ларионова, принес ей пакеты в галерею с просьбой сохранить, пока он их переправит в Германию. А через три часа она узнала (она все узнает и все знает), что Гончарова умерла. Вот место, где мне нужно слезать. Я прощаюсь и выхожу. С большим облегчением.

Ларионова на похоронах не было. Его нельзя было привести. Он очень плох.

Добавлю еще следующее. Может быть, Вам случится рассказать содержание письма этого кое-кому из знакомых. Может быть, заметка о смерти Гончаровой попадет в газету. Я просил бы Вас, чтобы фамилия автора этого письма осталась известной только Вам… Хотя ручаюсь за верность всего изложенного… Вы знаете, что во всех таких случаях доказательств не оставляют…»

Последнее — правда. Остаются только рассказы. Сколько я их тут наслушался… (Милая Екатерина Борисовна рассказывает о смерти дядюшки А. Н. Бенуа — с нетерпеливым коллекционером в изголовье…)

Да и весь последний абзац письма многое может открыть внимательному читателю: догуттенберговский способ оповещения и типично эмигрантский страх перед Ними. И не зря боялись: там, в Восточном Берлине, были очень серьезные разъездные «медбратья» и «камердинеры».

Усевшись в такси где-нибудь на стоянке счастливого межвоенного Парижа и услышав неистребимый русский акцент в первой же фразе шофера (а ведь и те, кто дома, в Петербурге или в Киеве, французили по-парижски, начинали здесь говорить с родным акцентом), сообразительный клиент-парижанин догадливо усмехался: «Из „белых“ русских… Не иначе какой-нибудь великий князь или генерал». Угадать, впрочем, удавалось не часто. Попадались, конечно, за рулем генералы и адмиралы (скажем, генерал Эрдели или адмирал Старк), да и князья с княгинями в автопарках водились (скажем, молодой князь Ширинский-Шихматов или светлейшая княгиня Волконская), но по большей части сидели за баранкой молодые поручики и есаулы. Да и по части «белизны», трудно сказать, кого было больше в той эмиграции — белых (с прискорбной быстротой становившихся советчиками), розовых, неисправимо красных или до красноты левых. Зато вот среди деятелей искусства (особливо в «искусстве кройки и шитья», но также и в театре, и в литературе, и в скульптуре, да и в живописи тоже) часто мелькали в те годы имена высоких русских аристократов (и Голицыных, и Трубецких, и Воронцовых-Дашковых, и Барятинских, и Касаткиных-Ростовских…). Конечно, живопись не была в русских кругах занятием массовым, а все же известно было и то, что художница Наталья Гончарова, еще в 1918 году поселившаяся в Париже, была из тех же Гончаровых, что и Наталья Николаевна Гончарова, которая, став вдовой Пушкина, вышла замуж за генерала П. П. Ланского. А три года спустя после приезда в Париж Гончаровой и сам граф A. M. Ланской там появился, поучился года два живописи и стал выставлять свои работы на выставках. К концу войны познакомился он с молодым бароном Никола де Сталем, а точнее сказать Сталем фон Гольштейном, вот тут-то и узнала освобожденная Франция, что такое полная свобода творчества и чистая абстракция. Дальше уж слышны стали имена «боярыни» Старицкой и графа Малевского-Малевича… Критики снова заговорили о «парижской школе», но если в первой «парижской школе» преобладали молодые выходцы из еврейских местечек «русской Польши» и Литвы, то теперь тон задавали аристократы, и среди них особенно яркой звездой зажегся на парижском небе молодой барон де Сталь фон Гольштейн. Подобно падучей звезде, он стремительно прочертил небосклон и угас над Средиземным морем, над «пленительной Антибой» (пользуясь строкой князя Вяземского). Однако ярок был этот след, и оттого помнят о нем, ищут его.

У меня у самого сжимается сердце каждый раз, когда прохожу по улице Ревели близ антибской цитадели, по той самой улице, на которую он упал из своего ателье в ту недобрую мартовскую ночь 1955 года. Помнится, добирался я в ту самую мартовскую ночь из самоволки к себе в казарму в приграничном Эчмиадзине, глядел в звездное небо над Кавказом, над Турцией, над Европой и не заметил никаких перемен в небе, а ведь такая упала звезда. Что ж удивляться, что мы с вами уйдем так незаметно…

Нынче есть только один способ остановить этот ослепительный прочерк в небе — рассказать подробнее о коротенькой жизни и совсем короткой (всего одно десятилетие — Шагалу-то их, к примеру, выпало семь) земной славе огромного этого парня, русского художника барона Николая Владимировича де Сталя из старинного рода Сталь фон Гольштейн. Представители этого рода упомянуты были письменно уже в связи с какими-то вестфальскими событиями 800 года. Позднее они распространились по берегам Балтики — и в Швеции, и в России. В XIX веке один из шведских Сталей подарил свое имя французской литературе, сочетавшись законным браком с девицей Жерменой Неккер, которая и стала известной всему Парижу (и Петербургу) писательницей мадам де Сталь. Что же до русской ветви Сталей, то дослужился почтенный Владимир Иванович Сталь фон Гольштейн в Петербурге до генеральского чина, был помощником коменданта Петропавловской крепости, а лет за пять до изгнания и смерти успел подарить Франции сына, будущего художника.

Родился Николай де Сталь в Петербурге и был поздним ребенком. Отцу его, помощнику коменданта Петропавловской крепости барону Владимиру Ивановичу Сталь фон Гольштейну, шел в ту пору 61-й год (а еще два года спустя родилась у генерала младшая дочь — Оленька).

Время для своего появления на свет выбрал будущий художник не лучшее — то был год не календарного, а подлинного начала безжалостного XX века, год 1914-й.

Матушка будущего художника, вторая жена барона де Сталя, баронесса Любовь Владимировна (рожденная Бередникова), была женщина многих талантов, занималась живописью и прекрасно играла на фортепьянах. Но все уже было не ко времени — и фортепьяно, и живопись, и деторождение: за кровопролитной войной грянули русская революция и большевистский путч. Генерал успел в 1919 году с семьей уехать в Польшу — избежал виселицы, но не смерти. Умер год или два спустя, а за ним следом еще через два года где-то близ Данцига скончалась от рака и генеральша Любовь Владимировна, совсем еще не старая женщина.

Восьми лет от роду Николай (так что и Николаем и Колей больше звать его было некому, а только Никола) и две его сестрички остались круглыми сиротами. Но тут им, не в пример несчетным тысячам тогдашних русских сирот, повезло. Подруга покойной матери, княгиня Людмила Ивановна Любимова, обещавшая позаботиться о детях, пристроила их в замечательную семью, жившую на окраине Брюсселя, в семью богатого и щедрого инженера Эмманюэля Фрисеро и его супруги Шарлотты. Кстати, называют его и иначе — Фрицеро или, на итальянский манер, Фричеро. Он был бельгийцем, но часто его называют «выходцем из России», хотя в средиземноморской Ницце, которую редкий французский художник минул в своих странствиях, вам непременно объяснят, что на самом-то деле Фрисеро — выходцы из Ниццы времен Королевства Сардинии. Если согласитесь слушать, вам расскажут удивительную историю, в которой и Ницца, и живопись, и сексуальная жизнь русского двора, и франко-русские связи будут играть первостепенную роль. Расскажут, что жил в благословенном XIX веке в итальянской Ницце славный художник Жозеф Фрисеро (совсем недавно Вашингтонскую улицу в Ницце, что идет к морю от улицы Данте и кафе «Вашингтон», переименовали в улицу Фрисеро, потому что Вашингтон, он французам кто? Можно сказать, никто. А Фрисеро — он наверняка привлек в этот курортный город почтенную клиентуру высочайшего звания).