Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции - Борис Носик

Человек попроще прогулял бы торговым талантом добытые деньги в парижском ресторане «Серебряная башня», но барон де Брауэр был человек непростой. Верным глазом отметив талант молодого де Сталя, он пригласил его расписать свой охотничий домик близ Монса, а потом пообещал финансировать марокканскую его прогулку с друзьями. Договорились, что Никола будет присылать ему марокканские работы с дороги, и договор этот был скреплен в присутствии Эмманюэля Фрисеро. Забегая вперед, скажем, что в Марокко еще не случилось того чуда, которого так мучительно ждали сам Никола и его родители. Чуда оставалось ждать еще добрый десяток лет (это как же нужно верить в то, что оно произойдет, какое нужно иметь терпение!). Пока же ничего или почти ничего доброго не случилось, хотя душа Николая была там еще полнее восторгом, чем в Испании, чем в парижских музеях, чем перед полотнами Рембрандта в Амстердаме.

Восторги свои он изливал в длинных, захлебывающихся (хотя и не всегда слишком грамотных) письмах. В наш век даже и не телеграфной уже, а компьютерной переписки странно, порой досадно (а порой и утешительно) читать эти многостраничные описания путешествий, все эти довольно еще любительские и бескомпромиссные, но вполне благородные рассуждения об искусстве, экономике, колониализме. Сомневаюсь, впрочем, чтобы все эти рассуждения могли заменить папе Фрисеро (и тем более благодетелю-меценату) обещанные картины, хоть и были эти обещания вполне искренними. Мы-то, пришедшие позже, можем засвидетельствовать, что предсказания молодого де Сталя сбылись. Он писал отцу: «Я знаю, что моя жизнь будет непрерывным странствованием по взбаламученному морю. Это требует постройки крепкого корабля, но он еще, Папа, не построен. Я еще не пустился в плавание. Медленно, часть за частью, я строю. Мне понадобилось шесть месяцев пробыть в Африке, чтобы отдать себе отчет, в чем именно заключается живопись».

Три месяца спустя он снова объясняет теряющему терпение отцу, как идет процесс созревания: «Быть художником — это не рассчитывать, а жить, как дерево, не ускоряя брожения сока, ждать наступления лета, но для этого необходимо терпение и еще раз терпение… Знаю, что другие художники стараются прежде всего угождать своим заказчикам, и знаю также, что я на это неспособен… Только по внутренней, сокровенной необходимости нужно рисовать, и только так я буду поступать, если смогу, для достижения хорошего рисунка, хорошей живописи».

Но объясняться с отцом становится все труднее. Письма не заменяют обещанных работ, да Никола ведь еще и сам не скоро поймет, какие рисунки и полотна ему писать и как. А пока вот еще одно воистину душераздирающее письмо, полное отчаянья: «Будьте уверены, это уже последнее письмо, которое я Вам пишу до отправки своего рисунка. Знаю, что Вы не уверены в моих силах, и, быть может, будете уверены еще меньше, увидя мою работу и ту, которая за ней последует. Я же никогда не сомневался в своей способности создать очень хорошие вещи и это исполню. Пишу Вам так, как думаю. Я Вам пишу, что я работаю. Вы мне не верите. Вы мне не верите, и может, в Ваших глазах работать — означает совсем иное. Мне так трудно писать Вам об этом. Вы, Папа, так добры, что внутренне я исполняю это, наподобие человека, писавшего святому Игнатию, стоя на коленях. Мне нечего Вам добавить, нечего».

Роковая поселянка из Люберона… Эскиз Никола де Сталя

Легко представить себе, что честный и щедрый Фрисеро с трудом переваривал все новые порции обещаний и пророчеств, в которых ему чудилось временами то безмерное хвастовство, то проблески безумия — на фоне неспособности сесть за работу, на фоне суеты и безделия. Как ни поразительно, все, о чем писал Никола, оказалось правдой, все сбылось. Но кто мог предсказать?

Последовал мучительный разрыв с отцом, на долгие годы художник был обречен на нужду (может, и загнавшую через несколько лет в могилу бедную подругу художника), но и нужда, вероятно, было не самой тяжкой. Тяжкими для художника и окружающих были его неуверенность в себе, его мучительные поиски, в общем, то, что давно уже в просторечии почти иронически зовут «муками творчества».

Уже и на вершине своей прижизненной славы, незадолго до гибели Николай признавался в одном из писем: «Вы знаете, что я никогда не уверен в своих картинах, никогда».

В Марокко его настигло бы полное одиночество, если б он не встретил художницу Жанин. Она была с мужем-поляком и маленьким сыном, она была старше его, но Никола позвал ее за собой, и она оставила мужа. Она стала его любовью, спутницей в его странствиях и часто наставницей в живописи. Через Алжир они вместе добрались в Италию. Из Рима Никола послал родителям новую отчаянную просьбу о деньгах, и они прислали деньги. Потом был Париж. Никола ходил на занятия в академию Фернана Леже, снова ходил в Лувр, где познакомился и подружился с художником-уругвайцем Сгарби, который так вспоминал о нем позднее: «Художники, которых доводилось знать, были все небольшого роста, а этот был просто гигант; у них были низкие голоса или высокие, но го́лоса такого тембра, такого низкого голоса, как у Никола Сталя, ни у кого не было — стены дрожали в комнате…».

На родине, в бретонском Конкарно, Жанин представила Никола своему кузену — художнику Жану Дейролю.

Потом началась «странная война», и Никола ушел добровольцем в Иностранный легион. Рисовал штабные карты в тунисском городе Сусс, а в сентябре 1940 года был демобилизован и разыскал Жанин в Ницце. Поселились втроем — с Жанин и сыном ее Антеком, — сняли квартиру на улице Буасси д'Англа, близ железнодорожного моста и вокзала. На Лазурном Берегу тогда было много художников, полным-полно знаменитостей. Николай познакомился со знаменитым Маньели, с Корбюзье, Жаном Клейном, Арпом, побывал в ателье у недавно овдовевшей Сони Делоне, разглядывал полотна покойного Робера. Он снова учился и почти ничего не писал, если не считать одного прекрасного портрета Жанин. Однако ничто в этом портрете не возвещало рождения нового де Сталя. Да это и был последний его портрет. Никола начал пробовать себя в абстракции — геометрические построения в духе Маньели, освобожденные от окру жающей природы и объектов. Соня Делоне написала о нем в ту пору в письме — «необъективный художник».

Для заработка Никола иногда малярничал, а живописью зарабатывала на жизнь Жанин — писала и продавала пейзажи. Она поддерживала все мучительные поиски Николая, она его подбадривала, она его учила. Она была старше, она больше умела, она выросла в среде художников. С ней он делал первые шаги, она была внимательной и чуткой. Сохранилось ее письмо, адресованное младшей сестрице Никола, которая была озабочена судьбой непутевого брата и его ссорой с родителями (Ольга жила, как вы помните, в монастыре). Вот оно, это замечательное письмо Жанин:

«Отвечая на Вашу просьбу Вам написать, я и берусь за письмо, чтобы поговорить о Коле со всей откровенностью. Он выше, он сильнее и красивее… всех окружающих, а всего больше выделяется своей духовностью. Но в настоящее время он все делает себе во вред. Если не считать редких моментов просветления, он все делает, чтобы себе навредить. К счастью, я питаю больше надежды на этот потаенный, но истинный свет, который в нем вспыхивает, чем на внешние мрачные проявления натуры. Я говорю о недостатке терпения, о желании поражать окружающих придуманными подвигами, которые в сто раз ниже его настоящих добродетелей, и т. д. и т. п. Правда, в ходе всех этих его придуманных историй и лжи он приходит, в конце концов, к тому, что открывает нечто плодотворное и даже более истинное, чем реальность… Не беспокойтесь за него, Ольга, он воистину огромен!!! Я же существо скорее прозаическое. И если я признаюсь в этом — в первый раз в жизни — то это из-за того, что уверена, что Вы, подобно мне самой, полюбили бы его, даже если он ни на что не был бы способен».