На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер

Многими ступенями ниже на лестнице политического красноречия стоял Мандельштам. Это был оратор размашистых, сусальных эффектов. Порою они были очень красивы, эти эффекты. Но они были рассчитаны на средний вкус толпы. Конечно, на митингах в этом и состояла их сила. Мандельштам мог "перекричать" кого угодно не только силою голоса, но и смелой развязностью эффектных оборотов. А ведь на митингах часто побеждает именно шум — и физический и духовный. В самом начале митинговой кампании был устроен митинг, на который собралась самая низкопробная в интеллектуальном отношении публика. Маклаков рассыпал перед ней свой бисер. Но тотчас выступили очень топорные социал-демократические демагоги и совсем забили Маклакова, напирая все на то, что только социал-демократы по-настоящему страдали за народ при старом режиме. И вот тогда-то поднялся во весь свой рост Мандельштам. Громовым голосом он начал докладывать публике, что он чуть не всю жизнь не выходил из тюрем, погибал в Сибири и т. д. и даст каждому социал-демократу вперед несколько очков в этом отношении. Восторг публики был неописуемый и эсдеки были посрамлены. Я нарочно взял для примера столь противоположные фигуры. О других московских митинговых ораторах нашей партии говорить уже не буду, их было немало, и потребовалось бы много страниц для характеристики всех. Ораторские силы партии были очень богаты. И велики были их митинговые триумфы. Вот что считаю нужным только отметить. Как ни привычно убеждение в том, что митинговая толпа в общем более падка на грубые эффекты, нежели на тонкую и содержательную мысль, я считаю такое убеждение ошибочным. Конечно, толпа требует ясного, отчетливого, образно-красивого слова; требует от оратора остроумия и находчивости; митинговую речь нельзя строить как журнальную статью; митинговая речь должна действовать на настроение, ударять по сердцам. Но все же для настоящего, глубокого, а не эфемерного успеха необходимо, чтобы за всем этим стояло серьезное содержание и действительная убежденность. Одними ораторскими фиоритурами толпы покорить нельзя. Красивым фразам всегда будут аплодировать, но если все только фразой и ограничено, то, отхлопав ладоши, слушатели все же сейчас же "перейдут к очередным делам", и дело с концом. Вот почему ораторы типа Кокошкина и Маклакова властвовали над толпой в гораздо большей степени, нежели сусальные краснобаи.

Выступая на митингах в Москве, я должен был также предпринимать поездки и по провинциальным городам. Одну продолжительную поездку сделал я вместе с Павлом Дмитриевичем Долгоруковым. В 90-х годах читал я по провинции научные лекции. Теперь мне приходилось вести политические дискуссии. Как не похоже было теперь состояние провинциального общества на ту картину, что развертывалась передо мной за несколько лет перед тем! Теперь русскую провинцию нельзя было узнать. Исчезла эта вялая монотонность, на фоне которой популярная лекция приезжего лектора уже являлась целым событием. Теперь и здесь бурлила жизнь, хотя нажим администрации чувствовался в провинции гораздо сильнее, нежели в столицах.

На провинциальных митингах одно различие сравнительно со столичными сразу бросалось в глаза. В Москве, как я уже говорил, правые и октябристы совсем не посылали своих ораторов на междупартийные митинги и полемика шла почти исключительно между к.-д. и с.-д. В провинции было иначе. Там во многих городах социалистические ораторы боялись раскрыть рот. В Тамбове, куда мы с Долгоруковым приехали на митинг, перед началом прений по моему докладу нам подали записку, в которой было написано, что с. р. и с.-д. не могут участвовать в прениях по полицейским условиям. И тут пришлось полемизировать с двумя октябристами и одним представителем "партии правового порядка", — несмотря на громко-либеральное название, то была партия чиновников очень охранительного направления. В Рязани произошел курьезный случай. Когда я кончил свой доклад и перед прениями был устроен антракт, ко мне в лекторскую комнату явился молодой человек, почти юноша, довольно унылого вида, и обратился ко мне с такими словами: "Я социал-демократ; моя партия откомандировала меня возражать вам; но у нас такие суровые репрессии, что я, право, не знаю, что я мог бы говорить, не подвергаясь опасности. Скажите мне, пожалуйста, что бы такое я мог возразить вам без особого риска для себя". — "Я, право, не знаю, что посоветовать вам, — отвечал я, — ведь я не знаю ваших местных условий. У нас в Москве социал-демократы на митингах прямо требуют Учредительного собрания и республики. Очевидно, вы здесь на это не решаетесь. В таком случае критикуйте нашу экономическую программу; вероятно, это будет безопаснее". — "Ах, скажите, пожалуйста, — оживился мой молодой человек, — что вам в Москве возражают социал-демократы по экономическим вопросам?" Мой собеседник начал забавлять меня. Я добросовестно изложил ему обычные нападки с.-д. на нашу экономическую программу. Он слушал жадно и, поблагодарив меня, удалился. А когда заседание возобновилось, он попросил слова и с апломбом приподнес мне все то, что я ему только что изложил. Я был настолько великодушен, что не выдал его тайны, но, конечно, вслед за тем позволил себе по косточкам разобрать его возражения.

Впрочем, не везде социалисты безмолвствовали. Я даже подозреваю, что и в Тамбове они просто струхнули перед столичным оратором и спрятались за ссылку на репрессии. А когда я приехал в Орел, где состоялся многолюдный митинг, обширная зала дворянского собрания была переполнена, — то там пришлось отстреливаться на два фронта — от октябристов и от с.-р.

Чем ближе время подходило к выборам, тем сильнее разгоралась предвыборная кампания. Март прошел уже прямо в каком-то вихре. Митинги происходили ежедневно. 20 марта в Петербурге к.-д. партия одержала блестящую победу: все 160 выборщиков по Петербургу оказались к.-д., что предрешало и выбор в члены Думы кандидатов этой партии. Через неделю предстояли выборы по Москве. Крайне левые партии бойкотировали выборы и не выставляли своих кандидатов, их ораторы выступали на митингах только для пропаганды своих взглядов. Итак, конкуренция предстояла лишь справа. Но октябристы на наши митинги не шли. Оставалось нам пойти к ним.

Накануне московских выборов приехавший из Петербурга Милюков и я явились на октябристское собрание и произвели-таки там порядочное смятение. День выборов прошел в Москве чрезвычайно оживленно. Избиратели шли к урнам густо. Все были в приподнятом, одушевленном настроении. Были трогательные эпизоды. Один больной генерал велел на носилках нести себя к урне, чтобы подать свой бюллетень. Была такая сцена. Приходит в вестибюль городской думы пожилой господин. Кучка подростков бросается к нему, предлагая партийные бюллетени. "Да неужто вы думаете, — говорит он, — что у меня еще не приготовлен свой бюллетень? Ведь я всю жизнь мечтал об этом дне, мечтал дожить до него". Таково было настроение многих. По приглашению