На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер

течений в вопросах тактики: многие провинциалы явились в Петербург на съезд, разгоряченные живыми впечатлениями от суровых репрессий, которыми местная власть начала отвечать на революционные эксцессы. В самом деле, Россия представляла собою в тот момент картину, всего менее обещающую возможность правильной предвыборной кампании и правильных выборов. В 41 губернии — или по всей губернии, или в части — применялось военное положение, в 27 губерниях действовала усиленная охрана и в 15-ти чрезвычайная. "Как же приступать к выборам?" — спрашивали ораторы из провинциалов, и одни стояли за бойкот Государственной думы, другие за невозможность приступать в Думе к органической законодательной работе, пока не будет введено всеобщее избирательное право и т. п. Вот тут потребовалось стилистическое искусство, с помощью которого в конце концов, под покровом осторожных и не режущих радикальное ухо выражений, были-таки проведены постановления, оставлявшие будущим членам Думы от партии к.-д. полный простор для законодательной работы.

Съезд надо было скорее кончать: в стране уже начиналась настоящая избирательная кампания.

Февраль и март 1906 г. прошли для меня как в чаду. Пришлось расплачиваться за ораторский успех, одержанный мною в рабочем театре при объяснении манифеста. Московский комитет включил меня в число ораторов, которые должны были пропагандировать партию на митингах. А митинги происходили почти ежедневно! Ах, что это была за зима! Конечно, на все мои научные кабинетные и архивные занятия пришлось махнуть рукой. Докторская диссертация должна была терпеливо подождать очереди. Ежедневно председатель ораторской комиссии Н.М. Кишкин составлял расписание митингов и распределял по ним ораторов. Митинги устраивались во всех частях Москвы и всегда привлекали многочисленную публику из самых разнообразных слоев населения. Интерес к избирательной кампании был очень велик, и, несомненно, эта зима сильно прояснила политическое самосознание московского обывателя и расширила его горизонты. Мы разъясняли программу нашей партии, и многое там было ново для малоинтеллигентной обывательской массы; порою доклад превращался в целую лекцию по государственному или финансовому праву или по вопросам народного хозяйства. Затем после доклада происходили дебаты. Крайне правые и октябристы совсем не выступали с возражениями на наши доклады. Они предпочитали устраивать собрания в своем кругу, в присутствии лишь единомышленников, и не обнаруживали охоты публично отстаивать свои положения. Чрезвычайно редко выступали на московских митингах и эсеры, внимание которых было устремлено не на города, особенно столичные, а на деревню. И вот на нашу долю выпадало сражаться на митингах почти только с социал-демократами. Однако из среды социал-демократов лишь очень редко выступали сколько-нибудь серьезные ораторы. Помнится, пришлось мне один раз диспутировать с моим коллегой по университету Рожковым и один раз с М. Покровским. В виде же общего правила выходила либо совсем зеленая молодежь, либо профессиональные малоинтеллигентные агитаторы, всегда с зажатой в руке шпаргалкой, с заученными интонациями все одних и тех же шаблонных фраз. Помню, как-то раз возражал мне один такой горе-оратор. Он стоял на эстраде совсем рядом со мной, и, когда он начал слишком уже бесцеремонно перевирать факты, я сказал ему тихо: "Послушайте, вы же ведь врете", — он вдруг оторопевшим и умоляющим голосом зашептал: "Ради Бога, ради Бога, не прерывайте меня, у меня все в голове смешается". В громадном большинстве случаев речи этих ораторов содержали в себе грубейшую демагогию и довольно-таки надоедали публике своим однообразием. Всего интереснее бы вал о на этих митингах, когда выступал кто-нибудь из среды серой публики и начинал импровизировать. Бывало это редко, но обыкновенно вносило в дебаты неожиданные красочные подробности. Помню, как однажды после моего доклада один мелкий лавочник заявил буквально следующее: "Что вы там, профессор, ни говорите, а я, как фактический гражданин, хочу быть господином своего произвола".

Громадный успех в Москве на этих митингах имели блестящие ораторские выступления Кокошкина и Маклакова. Когда Кокошкин начинал говорить, слушающий его впервые человек сначала недоумевал, на чем основывается слава этого оратора: его произношение было очень не чисто, он не выговаривал шипящих звуков, которые выходили у него как свистящие; его голос был однообразно криклив, лишен приятных модуляций. А между тем через две-три минуты слушатель уже был в плену у оратора, весь уходил в слух, с наслаждением следил за тем, как развертывалась богатая доводами речь оратора. Кокошкин не ошеломлял слушателя изысканными ораторскими эффектами или взрывами страстного темперамента. Но он очаровывал остроумной аргументацией, настолько ясной и убедительной, что слушателю начинало казаться, что оратор воспроизводит его собственные давнишние мысли, только облекая их в удивительно искусную по убедительности форму. И слушатель был в восторге и чувствовал какое-то личное влечение и личную духовную близость к этому оратору. Это умение довести до предельной прозрачной ясности излагаемую мысль и обставить ее всесторонними доводами и составляло тайну ораторского успеха Кокошкина. Слушателю, к его великому удовольствию, казалось, что ему поданы в мастерской форме его собственные мысли, а между тем на самом деле в основе в высшей степени популярных докладов Кокошкина всегда лежала мысль очень сложная, требующая для ее восприятия серьезного умственного взлета. И слушатель, в сущности, проделывал, следя за оратором, серьезную умственную работу, но только благодаря умелому руководительству оратора эти умственные усилия казались слушателю приятнейшим духовным возбуждением. Кокошкин умел как никто дать почувствовать аудитории художественную красоту логической ясности мысли. Посудите же, каким драгоценным руководителем являлся Кокошкин, вводя внимавших ему обывателей в лабиринт сложных политических вопросов, о существовании которых они еще незадолго перед тем даже и не подозревали. Вместе с тем Кокошкин был блестящим полемистом. Легко уловив ахиллесову пяту в рассуждениях противника, он немедленно подавлял его богатым обилием доводов, которые свободно и непринужденно вытекали из, казалось, совершенно неисчерпаемых запасов остроумных соображений, имевшихся наготове в его уме. Слушая полемические речи Кокошкина на заседании земского съезда, один англичанин, видавший виды по этой части, недаром с восторгом воскликнул: "Вот — настоящий дебатер!"

Такой же обаятельной логической ясностью блестели речи В.А. Маклакова. Особенностью его ораторского дарования является необыкновенная простота интонации и манеры речи. Перед тысячной аудиторией он говорит совершенно так, как будто он говорит перед пятью-шестью приятелями в небольшом кабинете. Ни малейшего налета аффектации. Он особенно силен в освящении органической связи юридической стороны обсуждаемого вопроса с его бытовой жизненной стороной. А как полемист он более всего берет тем, что всегда с благородной предупредительностью отдает должное всем выгодным сторонам в положении своего противника, не умаляя, а великодушно подчеркивая их. Разумеется, это затем только усиливает значение его дальнейших метких наладок на слабые стороны противника.

Кокошкин и Маклаков своими выступлениями на митингах добивались каждый раз двойного результата: они просвещали несведущих и доставляли