Живая душа - Владимир Максимов

Высыпав в компостную яму в дальнем углу немаленького нашего участка золу, я подумал: не убрать ли мне заодно и фонарь? Но потом отчего-то раздумал. А может, просто забыл, занявшись дровами, которые перетаскивал из подсобного помещения под домом в ларь на веранде, будто предчувствуя, что вот-вот нагрянет непогода и на улицу без особой надобности выходить не захочется.

Предчувствие меня не обмануло. Уже на следующий день зарядил нудный дождь, смыв оставшиеся в низинках «лоскутки» снега. К тому же дождь сопровождался ещё и холодным ветром, который иногда пробрасывал пригоршнями нового снега.

Стало холодно, хмуро, тоскливо. И порой начинало казаться, что солнце вообще позабыло о нас. И людскому племени не суждено уж больше ни видеть его, ни ощущать тепла его лучей, таких приятных, ласковых, как руки матери…

Я с горькой усмешкой припомнил, как в конце сентября – начале октября наслаждался тёплыми деньками и одиночеством… Теперь же оно начинало меня тяготить.

Обычно с утра я затапливал печь и, сидя в окутывающем тебя приятном, разливающемся по дому тепле, за столом с разложенными на нём после завтрака бумагами, смотрел на белопенные плавно загибающиеся книзу высокие гребни волн Байкала, вода в котором, ещё совсем недавно отливающая небесной синью, стала почти чёрной, словно старик очень гневался на что-то иль кого-то.

Писалось вяло. А точнее сказать – не писалось почти вообще. И если тепло мне худо-бедно давала печь, то отсутствие естественного света тяготило. И отчего-то всё чаще стали грезиться светлые, чистые, промытые летними быстрыми ливнями города со счастливыми людьми. И яркий свет фонарей этих несуществующих в реальной жизни городов манил к себе.

На следующий день я быстро собрался и уехал в город со знакомым шофёром Славой, который возил на нашу горушку гравий, мешки с цементом, кирпич, песок для строящегося неподалёку православного храма Преображения Господня.

Как мы и договорились накануне, он посигналил (хотя и без того был слышен за стеною рёв мотора), когда проезжал мимо. И я, по-быстрому сделав что-то неотложное и заперев дом, вышел на дорогу, проходящую в двух шагах от нашей изгороди. На обратном пути, после разгрузки, занимающей обычно минут тридцать, он захватил меня.

Когда его здоровенный японский пятитонник вместе с нами, удобно расположившимися в просторной кабине, спустившись с горы, въезжал на паром, тот заметно осел, будто собираясь полностью погрузиться в воду. С высоты кабины это ощущалось особенно явно и становилось как-то тревожно.

Я вылез из машины, сказав Славе, что хочу подышать свежим воздухом.

На палубе мне встретился знакомый художник, у которого в этой деревеньке тоже был небольшой домишко. Пряча лицо от холодного ветра и прикрывая полой куртки сигарету, он курил, стоя у невысокого борта.

– На зимние квартиры? – поинтересовался он, приветливо улыбаясь.

– Не знаю. Может, ещё и вернусь, – почти не веря своим словам, ответил я, повернувшись, как и он, спиной к ветру.

– А я съезжаю, с последним своим добром, – кивнул он на объёмную самодельную тряпичную сумку, стоящую у борта, в которой угадывались квадратные предметы разных размеров. – Света стало мало, да и цвета ушли, – после нескольких затяжек добавил он. – Лист весь почти сбило…

Паром мерно покачивало, но иногда он начинал опасно крениться то на правый, то на левый борт, и порою казалось, что грузовик от такого крена может вот-вот сползти с палубы, пробив хлипкое заграждение, в воду. «А следом за ним и паром перевернётся, как скорлупка», – возникала пугающая мысль. И от подобных размышлений сразу становилось ещё холоднее и хотелось скорее сойти на берег. Однако это оказалось не таким простым делом даже тогда, когда наша посудина вплотную подошла к причальной стенке. Волны то поднимали, то опускали плоскодонный паром, и тяжёлая машина никак не могла съехать на бетонные плиты, уложенные на берегу.

– Всё! Спячивай назад! – наполовину высунувшись из двери рубки, расположенной наверху, прокричал капитан. – Штормовое передают! Надо скорее возвращаться…

Грузовик, натужно урча, будто из последних сил, всё-таки сумел съехать с парома. Причём в какой-то момент, когда его передние колёса уже находились на причале, а задние ещё оставались на спускаемой с носа посудины металлической «лопате», показалось, что его сейчас просто переломит пополам…

При въезде в город мы попали в огромную пробку и больше стояли, чем двигались, вдыхая отвратительную смесь, состоящую почти на сто процентов из выхлопных газов автомобилей, нескончаемым потоком выстроившихся впереди и позади нашей машины.

Шофёр высадил меня на конечной остановке автобуса: «Аэропорт». Вскоре я сел в подошедший автобус, следующий как раз мимо моего дома. Уже на ближайших остановках салон автобуса заполнился людьми до отказа …

И всё это время, и когда я ехал через город, и ещё дня два потом (всё-таки я четыре месяца прожил безвыездно на Байкале) меня не покидало чувство, что я попал в дурдом… Всё что-то мельтешило, мелькало вокруг, особенно на улице, а вечером дома, на экране телевизора, казалось лишенным какого бы то ни было здравого смысла и логики жизни. Все невероятно спешили, и всем при этом не хватало времени.

«Да и там, на даче, я один не могу, и здесь, в Иркутске, вряд ли поработаю», – размышлял я, сидя по утрам за письменным столом.

Прожив в городе несколько дней, вновь засобирался в деревню…

– Я поеду с тобой, – заявила за ужином Наталья. – У меня ещё осталось несколько дней отпуска. – Нечего тебе там одному сидеть. Буду хоть супчик варить. Да и сама заодно кое-что обдумаю в тиши.

Договорились, что на следующий день она придёт с работы пораньше, чтобы нам успеть на четырёхчасовой паром. Но Наталья, впрочем, как обычно, задержалась, и мы едва поспели на последний, шестичасовой.

Над Ангарой, как в трубе, зло выл ветер. Лицо кололи застывающие на лету капли редкого дождя…

Хотелось поскорее в дом, в тепло, к печке.

На свою горушку мы поднялись уже в плотных сиреневых сумерках и, подходя к даче, ещё издали увидели кружочек синеватого света,

Не подчиняясь закону всеобщего мрака – коротких дней и длинных, тоскливых ночей, – светил, казалось, вопреки здравому смыслу, забытый мною на полянке перед домом фонарь на солнечных батареях! Было совершенно непонятно, от каких крох невидимого света сумел он зарядиться в сей хмурый и ненастный, день. Однако он светил! И его преданности свету оставалось только подивиться.

– Ну, что я говорила! – весело произнесла Наталья, шмыгнув покрасневшим носом и кивнув в сторону уже видимого фонаря.

И глядя на этот волшебный свет, я вдруг припомнил, как пытался отгородиться от внешней темноты, плотно задёргивая с вечера занавески в доме, когда жил один. И как однажды, в особенно тоскливую, бессонную ночь, подошёл к окну, решив взглянуть – не вызвездело ли там наконец после столь затяжного ненастья? Слегка сдвинув шторку, я увидел такой же вот синеватый нереальный свет.