Живая душа - Владимир Максимов

И то и другое, как я успел понять, хотя и не уверен, что точно разобрал ее слова, было, пожалуй, так необходимо нам обоим.

Я согласно кивнул ей в ответ. Потом подбросил вверх снежок. И, пока он взлетал выше фонаря в черноту неба, показал ей большой оттопыренный палец сложенной в кулак руки. Дескать: «Все в порядке!»

Минут через десять я оказался на городской елке, со множеством расположенных вокруг нее горок и снежным городком.

Веселье здесь было в самом разгаре!

И я тоже старался веселиться вовсю, катаясь вместе с визжащей, гикающей, хохочущей публикой с разной высоты горок! А когда на площади, на башне со шпилем, на подсвеченном изнутри циферблате пробило 12 часов и, сильно поредевшие вокруг елки, любители скоростной езды стали орать во все горло разудалыми хмельными голосами «У-рр-аа!», «С Новым годом! С новым счастьем!» и запускать в темно-фиолетовое небо разноцветные ракеты и взрывать хлопушки, кто-то сунул мне в одну руку холодный и твердый пирожок с рисом, а в другую – бумажный стаканчик с пузырящимся шампанским, пробки которого то тут, то там взлетали вверх, сопровождаемые визгом и новыми криками.

– С Новым годом, парень! Не грусти, все будет хорошо! – произнесли рядом со мной несколько веселых голосов.

Со своими новыми друзьями я попал в какую-то разухабисто-разношерстную и разновозрастную компанию, собранную, по-видимому, по случайному принципу.

Там, в довольно неряшливой квартире, я много пил (уже не разбирая что), ел и то и дело танцевал с постоянно выдергивающей меня из-за стола крупной, ярко накрашенной (По-видимому, у этой рано созревшей дивы это был своего рода боевой раскрас, с которым выходят и «на тропу войны», и на охоту за дичью, за скальпами ли), вертлявой девицей с неохватным бюстом, который все норовил, от наших столь быстрых и сумбурных движений, перескочить за низкую грань ее декольте и которая, после очередного танца, вдруг намертво прижав меня в кухне спиной к стенке (кстати, я до сих пор так и не могу понять, как там оказался, может быть, моя партнерша просто стремительно перебросила меня туда из комнаты – ибо я не шагал туда, это уж точно, – а я воспринял это как очередное па нашего твиста, чарльстона ли…), между шкафом-пеналом и раковиной с грязной посудой и остатками противно размокшей в ней пищи, целовала навзрыд, повторяя в промежутках между все более затяжными поцелуями, как припев: «Шлеп большой и тяга есть!..», имея в виду, скорее всего, себя все-таки и не принимая во внимание мое, впрочем, весьма вялое сопротивление…

Едва вырвавшись – кажется, я попросился в туалет – из ее упругих, но сильных объятий, я снова оказался на горке, среди веселых, крепко подвыпивших горожан и ряженых.

Женщина в костюме цыганки нагадала мне много счастья, красавицу жену и – «кучу здоровых детишек».

И впоследствии почти все из ее ворожбы, как ни странно, сбылось. С «кучей детишек» она только промахнулась.

Потом уже, в какой-то другой, очень интеллигентной компании, где в полумраке свечей и гирлянд, кажется, и говорили-то в полголоса и где я совершенно непонятно как оказался, я встретил Бетину мать…

Там ко мне отнеслись, по-моему, как к блудному сыну, раскаявшемуся в своих многочисленных прегрешениях и вернувшемуся наконец под отчий кров.

Среди этих милых, степенных, остроумных людей я, несомненно, был инородным телом и, по инерции, до неприличия громко хохотал из-за любого пустяка. Особенно меня веселили почему-то брызжущие внезапными искрами бенгальские огни. Мне было страшно интересно наблюдать это искрение, сбегающее по металлическому стерженьку все ниже и ниже и старающееся как можно скорее, и веселее главное, сжечь себя.

Помню, как я танцевал с какой-то красивой женщиной «бальзаковского возраста» очень медленный танец, и меня вдруг начало мутить от запаха ее изысканных духов и губной помады.

Дотанцевали ли мы танец до конца, я не помню…

Точно знаю только, что значительную часть времени я простоял на мягком коврике, в ванной комнате, на коленях перед розовым унитазом, держась руками за его края, и меня долго и нещадно, до икоты, до колик в животе, рвало, словно из меня выходила вся мерзость, накопленная мною не только за прошлый год, но и за всю мою предыдущую жизнь.

И столько дряни, скопившейся во мне за столь короткую жизнь, я даже, честно говоря, и предположить не мог. Её, этой пакости, изрыгаемой из меня, я думаю, вполне могло хватить даже на очень долгую жизнь…

Потом, уже умытый и притихший, в огромной прихожей, куда меня, «как одноклассника дочери», вышла проводить Бетина мать, где-то в углу среди вороха шуб и пальто я пытался ее целовать, пораженный ее свежестью и красотой: в шею, в щеку, в губы…

Не помню, правда, насколько успешно закончились мои попытки. А вот ее разливистый смех над моими донжуанскими попытками помню отчетливо.

Домой я возвращался совершенно очищенный, в прямом и переносном смысле, по абсолютно пустынному, «мертвому» городу, как-то странно и тускло освещенному первым январским утром уже следующего года…

«Вот и январь накатил, налетел, бешеный, как электричка», – с грустью подумал я.

По сквозным и тихим улицам, втыкающимся в городскую площадь с елкой посредине, ветер, тихо шурша ими, гнал прочь обертки от конфет и конфетти, обрывки серпантинных цветных лент…

И этот разноцветный «снег» из конфетти был совсем не грустным, а, напротив, каким-то озорным.

На площади валялись разорванные маски, бутылки из-под шампанского, раздавленные бумажные и пластиковые стаканчики… Разноцветный карнавальный хлам.

Безвременье, которое зелеными точками высвечивали на этой площади электронные часы, когда пробило полночь и на их темном табло светились только четыре зеленых нуля, кончилось…

Теперь они показывали: 09.11. А через мгновение – на том же месте: – 18 °C.

Проходя мимо Бетиного дома, я взглянул на плотно зашторенное окно их «залы» и – на окно на первом этаже, где я видел в прошлом году – десять часов назад – красивую девушку и ее друга.

На оконном стекле, чуть ниже форточки, где задремучились морозные причудливые леса, протаянное, видимо, дыханием или прикосновением теплого пальца к ним, красовалось нарисованное сердце, пронзенное стрелой и, чуть пониже, – буквы «Я Т.Л.». А на подоконнике так и осталась стоять недопитая бутылка вина и два высоких стеклянных бокала.

Я грустно улыбнулся, потому что очень хорошо знал этот немудреный шифр, поскольку сам не раз пользовался им. И – не далее как вчера, но уже в прошлом… году, я произнес эти слова, но только полностью, еще до нашей ссоры с Таней, когда помогал ей накрывать на стол и никого из наших друзей еще не было. «Бета, я тебя люблю…»

Сейчас я произнес иное.

– Всем общий привет! – сказал я не то воображаемой девушке с парнем с первого этажа, не то своим неизвестно где прикорнувшим – а может и нет – в это время одноклассникам и низко поклонился, широко разведя в стороны руки, в одной из которых держал сейчас свою шапку.