Шаутбенахт - Леонид Гиршович

Ее дыхание учащалось до форте-фортиссимо, наконец резкий вдох, почти как «ах», и ты в безвоздушном пространстве. Думаешь, пропала связь, — нет, все повторялось снова. То было отчаяние бегуна в виду неотвратимого финиша.

Я — слушатель. Наверняка был еще зритель, и все сопровождалось мимикой немого кино.

«Нет, этому не бывать!»

«Моей маме?!»

«За что вы меня так ненавидите?»

«Любите?»

«Боттичелли?! Нет, не продолжайте! А что, если я открою вашей жене глаза?»

«И пусть! И пусть сожжет мне все лицо!»

«И грудь! Каждый миллиметр тела!»

«Оно покроется рубцами — прекрасно! Тогда не останется на земле никого, кто бы пытал меня своей любовью. Я проклинаю свою красоту…»

«Да как вы смеете! Я дочь барона, командира эскадрильи „Летучая мышь“…»

Зуммер.

Это повторялось нечасто. Но много ли надо — несколько телефонных шариков душистого перца для вкуса? И всегда тот же самый номер. Я его засушил на память: Ж-2-79-48. В какой-то момент телефонная книжка становится гербарием.

В последний раз случился конфуз. Тревожно-влажное «алло», как вдруг…

— Александр Матвеевич! Есть человек на земле, которому судьба Лары небезразлична. Вы хорошо поняли?

Ослышаться было невозможно.

Представляю себе Ларин испуг: а вдруг в ответ он услышит мой голос? Так, обжегшись, отдергивают руку, как я нажал на рычаг. Ба-а! Да я — это же Ян.

Юра подвергся жесточайшей порке. Возвращаясь из школы, Лара не замечала его. Он стоически все сносил, словно уготованное судьбою ей стремился обратить против себя: это по его милости Ларе не дадут стать пианисткой. Бей! Бей меня! Казни меня, собаку! Пусть сильнее грянет буря, пусть больнее хлещет плетка! Только б откупиться.

Я единственный, кто мог быть к Ларе в претензии — потребовать, как минимум, объяснений. И я их получил. Свой медицинский минимум она сдала.

— Так надо.

Сама поняла: этого недостаточно. В конце концов, носить за ней портфель — не такое уж ослепительное счастье. И она мне предлагает:

— Хочешь, я тебя поцелую?

Каким был бы этот поцелуй — может, просто клюнула бы в щечку, а может… Я представляю себе, как она приближает свои губы к моим, их касание гипнозом нежности смежает нам веки. Безраздельно властвовать неземная красота может лишь в паре с таким же неземным блаженством, залогом которого она служит, иначе задним числом была бы развенчана. Лара понимает, что красота обязывает: богиня красоты, она же и богиня любви.

«Клянусь, о матерь наслаждений, тебе неслыханно служу».

— Нет, не хочу. Поцелуй своего Юру.

«Снести не мог он от жены высокомерного презренья». Что старый, что малый. Когда-нибудь пожалею, что этим воспоминанием обделен.

XII

Первые дни мая, как красавицы Серебряного века: холодны, ясны и ветрены. Первое мая без парадных доспехов — это второе мая. Мандаринки раскидав, под разноцветной фольгой скрывающие труху. Монпансье воздушных шаров, наполненных, увы, углекислым газом. Серебристые громкоговорители, вешающие с разницей в один слог. Повсюду портреты родственников, которых, как известно, не выбирают: наше родное советское правительство. В этот день всё во имя человека, всё на благо человека, уже с утра предоставленного радостям частной жизни. Хочешь, иди на лодочную станцию. Хочешь, вопреки золотому правилу не приближаться на пушечный выстрел к «Авроре» подведи к ней свое дитя неразумное. А хочешь, храни беззаветно Кровать-родную, звериное тепло ее бессменных простыней. Второго мая все позволено, второго мая Бога нет.

В этот день вся страна вместе со мной празднует мое переоблачение в плащ. Взоры всех устремлены на него. Завтра я так явлюсь в школу. Послезавтра о нем позабуду. Но сегодня чувство плаща свежо, как холодок в затылке по выходе из парикмахерской.

Я шел — с чистым альбомом для рисования и с душой, легкой, как волосы Береники, промытые невскою водой. Такие же были у купальщицы, которой приписывалось сходство с Ларой и которую на основе этого сходства я перерисовал (со своей памяти) прямо на обложку альбома, под обложкой — белизна непокоренных вершин.

Было часов одиннадцать утра. Я шел на звук вчерашнего салюта, озарявшего многотысячный кордебалет горожан под названием «Тропою грома». Сегодня на берегах Великой Реки полная безмятежность. Где массы давились друг дружкой в ожидании спасительной отрыжки вполнеба, там прогуливались от силы по трое. А то и по двое — под обязательство сделаться тремя в эту пятилетку.

Политика канонерок не была еще в ходу. Впоследствии обведенные лампочками, в язычках флажков, они выстраивались по фарватеру Великой Реки. Но в то утро ничто не заслоняло мне панораму-виньетку: ростральные колонны, портик и пристань, широкой гранитной складкой ниспадавшую к Великой Реке, — «изображением коих отныне повелеваю украшать слова гимна Великому Городу». Оставалось только сочинить, эти самые слова и под видом петровского рескрипта послать в «Пионерскую правду».

Устроившись на середине Кировского моста, я чувствовал себя редкой птицей: в празднично-легком плаще, в руках альбом. Флаги, воткнутые в парапет попарно, изнемогли в «бореньях с Бореем». Подо мной от быка подальше пытаются отгрести на прокатной лодке, угодившей сдуру на Неву.

Я забываю рисовать и смотрю, как у них дела. Потом спохватываюсь: у них свои дела, у меня свои. Присочинить слова не фокус, на волне вдохновения… — взгляд на буксующую лодку. Они уже гребут в два смычка, он налегает обеими руками на одно весло, она на другое, изнемогли в непосильных бореньях. «У каждого свои дела», — повторяю я любимую фразу моей мамы, Златы Михайловны.

Тогда я стал разрабатывать золотую жилу одного превращения, которое даже не нуждалось в обычных для такого рода магии аксессуарах: подушке, одеяле, грядущем сне и т. п. Незадачливой парочке в лодке — кто там они были: студент со студенткой? парень с девушкой? петушок с курочкой? — я пересадил лица Юры и Лары; лица, с которых, обмирая напоказ друг дружке, долгим глотком пилось на брудершафт. «Хочешь, я тебя поцелую?» — здесь исключалось. Как старший, это он должен учить ее целоваться — не могла же она признаться, что умеет и без него. Когда у его мамы Варвары Георгиевны ноги еще не были как у фавна, пелось — под гармонь, которой гармонист устраивал заворот кишок, ложась на нее щекой: «Мы на лодочке катались золотистой-золотой, не гребли, а целовались, и прибило нас к быку. Гвоздями».

Вместо того, чтобы взад-вперед сновать по Лебяжьей канавке, они выплыли на Неву — раззудись, плечо, размахнись, рука! Это маскулинное плечо в вырезе майки я помню. Обладатель его — взрослый, хоть ростом, может, и не выше восьмиклассника. Сопроводительное письмо было написано еще вчера: «Здравствуй, „Пионерская правда“! Присылаю тебе слова гимна Великому Городу. Я очень люблю эту музыку, и я очень люблю мой город-герой. Но когда я слушаю его гимн, мне не хватает слов. И другим ребятам тоже. Поэтому я их сочинил. В свободное время я очень люблю рисовать и после школы обязательно поступлю в Академию художеств. С уважением и пионерским приветом, ученик шестого класса Юра Грачев. Мой адрес: г. Ленинград, ул. Правды, д. 16, кв. 20».