Массмедиа с древнейших времен и до наших дней - Уильям Бернстайн

В июне 1963 года Джон Кеннеди выступил со знаменитой речью в американском университете, призвал к деэскалации холодной войны, и в том месяце глушение полностью прекратилось. Одновременно в стремлении посоперничать с «голосами» советские власти пересмотрели структуру своих медиа и создали круглосуточно работающую новостную станцию «Маяк», а спустя несколько лет на телевидении появилась – в прямом эфире – новостная программа «Время», созданная по образцу западных новостных шоу.

Вскоре Советский Союз предпринял самое странное среди своих усилий конкурировать с Западом. К 1966 году стало ясно, что радио и телевидение окончательно отправили агитаторов на свалку истории. В типично советском стиле, вместо того чтобы позволить этому институту зачахнуть и умереть, власти представили публике новую «версию» – политинформаторов: эти грамотные, образованные люди действовали под прямым контролем партийных органов. Политинформаторам вменялось в обязанность противодействовать влиянию «голосов». Под данную задачу обучили по меньшей мере миллион человек; простые советские люди обычно воспринимали политинформаторов как марионеток ЦК, а их выступления часто состояли из зачитывания вслух партийной прессы. Довольно быстро они сделались всеобщим посмешищем. Тем не менее, институт политинформаторов просуществовал почти до самого распада Советского Союза. Власти полагали, видимо, что живые выступления политинформаторов вместе с программами радио и телевидения будут успешно противостоять деятельности западных средств массовой информации. А на деле новые советские СМИ допустили ряд серьезных ошибок, фатально подорвавших доверие к ним самим и к коммунистическим режимам в Европе в целом.

В начале 1964 года – за несколько месяцев до смещения Хрущева – советские противники компромиссов выпустили «первый снаряд»: развернулась массовая кампания против диссидентской литературы, в рамках которой было устроено судилище над поэтом Иосифом Бродским. Его лирические стихи не имели ни малейшего отношения к политике, суд над ним проходил в кафкианской манере и сделался особенно знаменитым благодаря следующему диалогу между судьей и подсудимым:

Судья: А вообще какая ваша специальность?

Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались окончить вуз, где готовят… где учат…

Бродский: Я не думал… я не думал, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… (растерянно) от Бога…

Когда бы не храбрость и решительность Фриды Вигдоровой, суд над Бродским мог бы пройти в тайне, а сам поэт рисковал бесследно кануть в пучину ГУЛАГа. Вигдорову, маленькую скромную женщину, этакую «тихую мышку», именно за скромность избрали депутатом Моссовета. Но она была невероятно честным и высоконравственным человеком, боролась за тех, кого несправедливо угнетала система: за некую женщину, которую родственники несправедливо «сослали» в крошечную комнатку коммунальной квартиры, за оболганного школьника. Когда ее спросили: «Кем он вам приходится?», она ответила просто: «Он мне приходится человеком».

В феврале 1964 года объявили о суде над Бродским, Вигдорова не знала поэта лично, но пришла на заседание. Судья потребовал прекратить записи, но Вигдорова ответила, что она журналист и член Союза писателей. Судья продолжал настаивать на прекращении записи, но Вигдорова стенографировала весь ход процесса. Эти записи попали за границу, и «голоса» обнародовали их на весь Советский Союз. Западные интеллектуалы выразили возмущение, а некоторые, в том числе Жан-Поль Сартр, стали добиваться, чтобы Бродского освободили из лагеря, где он полтора года занимался тяжелым физическим трудом. В 1972 году поэта выслали на Запад, а в 1987 году он получил Нобелевскую премию по литературе.

Хотя стенограмма Вигдоровой сделала это судилище широко известным, о нем довольно быстро позабыли. В то время Бродскому было двадцать три года, мало кто о нем слышал за пределами узкого круга знакомых. Власти преследовали его не за содержание стихов, а за тунеядство – так в СССР обозначали нежелание заниматься общественно полезным трудом. Публикация стенограммы и трансляция на волнах зарубежных радиостанций состоялись только по завершении процесса, потому никак не могли спровоцировать протесты в ходе суда. Два года спустя, во время суда над Андреем Синявскими и Юлием Даниэлем, ситуация изменилась: протесты на протяжении нескольких судебных заседаний разрушили и то малое доверие к суду, которое еще сохранялось у населения.

Синявский родился в 1925 году, участвовал во Второй мировой войне, учился в Московском университете. Как и многие советские граждане его возраста, в молодости он был убежденным коммунистом, но в 1951 году отца Синявского арестовали. Через пять лет Синявского, как и многих советских людей, потрясло разоблачение сталинского режима, сделанное в «секретном» докладе Хрущева.

Разочарование в коммунизме стимулировало желание писать. Под псевдонимом «Абрам Терц» Синявский написал и издал за границей три текста, за которые его и осудили: «Любимов» – мягкая сатира на советского демагога из маленького городка; «Что такое социалистический реализм» – анализ господствующей в СССР культурной теории; и «Суд идет» – фантасмагорический отчет о суде по «делу врачей» (это последнее проявление сталинской паранойи – показательный суд над врачами-евреями по сфабрикованному объявлению в заговоре с целью убийства советского руководства).

Юлий Даниэль тоже родился в 1925 году в еврейской семье. Он получил ранение на фронте и был комиссован по состоянию здоровья. Синявский публиковался в официальных изданиях, в том числе в «Новом мире», а Даниэль почти не издавался, поскольку не мог пробиться сквозь советскую цензуру. Тем не менее, под псевдонимом «Николай Аржак» он сумел опубликовать несколько произведений за рубежом (благодаря самиздату и тамиздату). Одно из его сочинений называлось «Говорит Москва». По тексту, власти объявляют наступление «дня разрешенных убийств»: в течение восемнадцати часов каждый советский человек может убить любого, за исключением работников милиции, военнослужащих в форме и аппаратчиков. Этот текст настолько разгневал власти, что Даниэля привлекли к суду вместе с печально известным Синявским.

Обоих писателей арестовали в сентябре 1965 года: через пять месяцев состоялось судебное заседание, на котором судья Верховного суда СССР выдвинул обвинение по пресловутой 70-й статье УК РСФСР. Согласно этой статье, любой советский гражданин мог быть осужден «за агитацию или пропаганду, проводимую в целях подрыва или ослабления Советской власти». Хотя процесс подозрительно напоминал сталинские показательные суды, все же имелись некоторые отличия. Во-первых, несмотря на попытку заполнить зал сугубо сторонниками режима, кому-то – возможно, родственнику одного из обвиняемых – удалось пронести в зал магнитофон, благодаря чему почти весь ход заседания получилось впоследствии восстановить. Во-вторых, ответчики не признали своей вины. В-третьих, в отличие от Бродского, писателей судили за содержание их произведений. Никогда прежде советские прокуроры не судили литераторов за художественные произведения (хотя многих, например, Мандельштама, ссылали, сажали в тюрьму и даже казнили – но под иными предлогами.). После четырех дней фарса суд признал писателей виновными и осудил Синявского на семь лет строгого режима, а Даниэля – на пять.