Сестры Эдельвейс - Кейт Хьюитт

а вдоль щеки идут красные царапины. Это было так странно, так неправильно, что она не удержалась и воскликнула:

– Лотта, что с тобой случилось?

Сестра резко встряхнула головой, опустила глаза и, глядя на Биргит из-под светлых ресниц, ответила:

– Неважно.

– Тебя кто-то избил? Охранник? – Лотта не отвечала, и Биргит внимательнее всмотрелась в царапины – это были следы ногтей, явно женских, и вряд ли так поступил бы кто-то из надзирательниц. – Другие заключённые, да?

Лотта молчала.

С чего вдруг заключённым избивать Лотту – Лотту, всегда такую милую и добрую, Лотту, которая молилась вместе с женщинами, с которыми никто не говорил: с русскими крестьянками, со слабоумными, с проститутками, с теми, кто делал аборты! В каждом бараке была своя иерархия, обнажавшая порочность каждой человеческой души, и всё же Лотта каким-то образом смогла над всем этим возвыситься. Но вот теперь она сидела здесь с расцарапанным лицом и подбитым глазом.

– Лотта…

– Это совершенно неважно. – Лотта сжала её руку. – Важно то, что ты здесь и поправляешься. А когда тебя выпишут, ты перейдёшь в бригаду вязальщиц. И я тоже. Ну разве не чудесно?

Биргит смотрела на сестру, и до неё понемногу доходил смысл сказанного. В так называемую бригаду вязальщиц просто так не переводили.

– Как это могло получиться? – прошептала она. – Больше недели в лазарете… и лечение… – Ей показалось, что она сейчас задохнётся, – и бригада вязальщиц… – Это было уже слишком. – Лотта… Лотта…что ты сделала? – Биргит смотрела на сестру с таким отчаянием, что она отвела взгляд.

– Если нужно, я сделаю это снова, и с радостью, – тихо ответила она. Биргит покачала головой, по её щеке скатилась слеза. Лотта крепко обняла сестру, прижалась к ней щекой. – Всё хорошо, честное слово. Не думай об этом, Биргит, прошу тебя. Война почти закончилась.

И всё же Биргит не могла не думать о том, чем её сестра добровольно пожертвовала ради неё. Дело было не только в самом поступке, но и в том, с каким презрением ей пришлось столкнуться. Ей ещё не раз ставили синяки, особенно когда узнали, что их с Биргит перевели в бригаду вязальщиц. Особенно усердствовала Марта из Дрездена, которую отправили в Равенсбрюк за воровство. Она не упускала ни одной возможности поиздеваться над Лоттой, поставить ей подножку или толкнуть. Как в школе, только намного хуже.

Но Лотта оставалась со всеми милой и жизнерадостной, несмотря ни на что. Она воспринимала издевательства и побои как должное, не отвечая своим мучительницам, даже Марте, и терпеливо дожидаясь, пока они утихнут. Она хорошо вязала и, выполнив дневную норму, помогала отстающим, улыбалась и мило со всеми беседовала, пока её пальцы с зажатыми в них спицами быстро сновали туда-сюда. Охранники редко заходили в комнату, поэтому можно было свободно ходить, разговаривать и молиться, чем Лотта и пользовалась.

К удивлению Биргит, здесь она снова встретила Бетси тен Бом. Впрочем, здесь было не так уж много удивительного – Бетси была слишком слаба для любой другой работы. Она вязала так же быстро и весело, как Лотта, и по-прежнему рассказывала всем о доме, который у неё будет после войны.

– И вы по-прежнему хотите заселить его надзирателями? – спросила Биргит скорее недоверчиво, чем цинично, и Бетси рассмеялась.

– Там будут жить все, кто пострадал. Мы должны снова научиться жить, Биргит, снова научиться любить. Люди способны на ужасные поступки, но способны и на чудесные. Я не верю, что есть живая душа, которая не может научиться любить, если у неё есть возможность и поддержка.

– Даже Гитлер? – спросила Биргит. Её недоверие боролось с любопытством. Бетси отложила вязание и серьёзно посмотрела на неё. Её обычно жизнерадостное лицо вдруг помрачнело. Биргит поняла, что она серьёзно обдумывает вопрос, вкладывая тот смысл, какой она сама и не думала вкладывать. Конечно, Гитлера простить было нельзя.

– Да, – тихо сказала Бетси, – даже он, – и продолжила вязать.

По мере того как становилось холоднее, настроение в лагере становилось всё более напряженным и выжидательным. Земля была тверда, как железо, и покрыта хрупкой снежной пылью. Заболевших женщин не пускали в лазарет, и Биргит видела, как больных и немощных, занимавших койки, которые когда-то занимали они с Бетси, загружали в грузовик. Она знала, куда их везут, и ей было больно и противно. Как долго это могло продолжаться? Господи, как долго?

В середине февраля Бетси вдруг не вышла на работу. Биргит спрашивала всех, но никто не знал, куда она пропала. Это всегда был плохой знак, и в этот раз Биргит испугалась сильнее, чем могла от себя ожидать.

– Её кашель усилился… сестра уже спрашивала о ней, – наконец ответила одна из женщин. – Будем надеяться, её отправили в лазарет.

Лазарет, подумала Биргит с внезапным страхом, теперь был просто местом, куда людей привозили умирать, а потом от них избавлялись. В тот вечер она выскользнула из барака и по снегу добежала до лазарета. Её, конечно же, выгнали, как она и думала, но она пробралась через заднюю дверь и через окно влезла в вонючую уборную с переполненными туалетами. Подойдя к двери, она увидела груду тел, сложенных у стены, словно хлам, и у неё скрутило желудок.

Но она увидела и Бетси – Бетси, вновь лежавшую в постели. Её кожа была жёлтой, как пергамент, а глаза навсегда закрылись. Биргит попятилась, зажала кулаком рот. Это её не удивило, совсем не удивило, и всё же… всё же…

Как же их дом, прекрасный дом, который они собирались строить после войны, дом с перилами, статуями и цветами? В тот момент Биргит поняла, что верила в него почти так же сильно, как Бетси. Ей нужно было поверить хоть во что-то, но и эта призрачная надежда умерла вслед за остальными.

За декабрём наступил январь, за ним февраль, и в Биргит что-то изменилось самым неожиданным образом. Жгучая обида и ненависть к охранникам, гнев, который только и придавал ей силы, – всё это сгорело, не оставив ничего, кроме пепла.

Было странно не чувствовать ничего. Она слушала, как надзирательницы кричат на них по утрам, смотрела на их выпученные от ярости глаза и летящие слюни и думала: мне вас жаль.

Как поразительно необычно, как поразительно странно было это чувствовать после долгих лет ненависти, горечи и обид. И это стало освобождением. Как будто тяжесть, которую Биргит даже не осознавала, упала с её плеч; как будто повязка на глазах, о которой она не подозревала, исчезла, и она смогла видеть мир через совершенно другую линзу.

Она смотрела на охранников, патрулировавших лагеря, которые, подняв винтовки, стояли на сторожевых вышках,