Рудольф Нуреев. Жизнь - Джули Кавана

Боясь, что на сей раз он зашел слишком далеко, испытывая любовь и преданность Рудольфа, Эрик поспешил отправить вслед телеграмму: «Скучаю надеюсь приедешь люблю Э». В результате поездка была перенесена на декабрь.

Хотя травма Рудольфа не была притворством (Эрик ссылается на нее в письме от 21 ноября), в прессе намекали, что «проблемы с ногой» – просто удобный предлог для того, чтобы немного отдохнуть от тяжелой работы. «Определенно согласившись» выступать в Чикаго с «Американским театром балета» на Рождество, танцовщик прекрасно знал, что его фамилия есть на афишах «Спящей красавицы», которая в то же время должна была идти на сцене Ковент-Гардена. Такая ситуация возникла из-за отсутствия коммуникации между пресс-центром и руководством театра (замечания в протоколах заседания правления доказывают, что де Валуа знала об ангажементе в Чикаго по крайней мере за шесть недель). Тем не менее тот случай усугубил репутацию Рудольфа как человека непредсказуемого; более того, в журнале Time приводили слова одного служащего Ковент-Гардена: «Лучше иметь дело с десятью Каллас, чем с одним Нуреевым».

Улетая в Австралию, Рудольф подводил и Марго: ее ежегодный гала-концерт, как обычно, должен был состояться в декабре. Перед отлетом он обещал научить ее па-де-де из «Гаянэ», предложив ей в партнеры своего молодого венгерского друга Виктора Рону. Известие о том, что Марго Фонтейн возьмет в партнеры никому не известного иностранца, было настолько невероятным, что, когда восторженный Виктор сообщил новость своим коллегам в Будапеште, ни один из них ему не поверил. Он и сам с трудом верил в происходящее, особенно когда прибыл в лондонский аэропорт и увидел, что его встречает знаменитая балерина в сопровождении многочисленных представителей прессы. Хотя именно благодаря Рудольфу у 27-летнего танцовщика состоялся величайший рывок в карьере, он умалчивал о своем участии, понимая, что сведения об их дружбе могут повредить положению Виктора в Венгрии. Однако молодые люди ненадолго встретились на парковке аэропорта, где им хватило времени лишь на то, чтобы пробежать танец из «Гаянэ», прежде чем объявили посадку на рейс в Сидней.

Серьезно испугавшись, не только из-за перспективы провести двадцать часов в воздухе, но и возможностью того, что его похитят агенты КГБ, Рудольф путешествовал под вымышленным именем и получил разрешение оставаться на борту самолета во время всех запланированных остановок[54]. Кроме того, он был вне себя от беспокойства из-за последней телеграммы Эрика, в которой тот предупреждал: «Посольство сообщило на радио и в газеты сегодня будь готов по прилете будет много прессы». Однако случилось так, что, прилетев в аэропорт Маскот, Рудольф увидел, что его ждет всего один человек, улыбающийся австралиец тридцати с небольшим лет. Подойдя к Рудольфу, он протянул ему записку:

За несколько дней до того Эрик позвал к себе пресс-секретаря труппы Ноэля Пелли и, взяв с него слово молчать, попросил убедить начальников таможни и иммиграционной службы позволить Рудольфу пройти через служебный вход, чтобы поклонники и журналисты его не заметили. Если не считать того, что у выхода из терминала на него устроили засаду предприимчивый репортер и фотограф из The Daily Telegraph (Sydney), все прошло по плану: Эрик в самом деле сидел в машине, припаркованной неподалеку, и они сразу же поехали в его квартиру окнами на Дабл-Бэй. «Рудольф не мог дождаться, когда мы туда попадем, – вспоминал Пелли. – Он как будто попал в Мекку».

Радуясь воссоединению, два танцовщика провели первые дни на пляже и совершая долгие прогулки; оба радовались, что могут выходить вместе без того, чтобы Рудольфа постоянно не узнавали на улицах. В театре, где новым директором стала Пегги ван Пра, педагог и приятельница Рудольфа еще с тех пор, как он танцевал в труппе де Куэваса, ему помогли чувствовать себя совершенно непринужденно, и, хотя он ходил на физиотерапию и разрабатывал травмированную ногу, он не позволял травме омрачать свой отпуск. Каждый день он ходил на разминку вместе с Эриком и даже потребовал, чтобы его обучили датской работе ног. «Научи меня вязать!» – просил он педагога Рея Пауэлла, ученика Волковой. Изумленный выносливостью австралийских танцовщиков, Рудольф регулярно смотрел спектакли из-за кулис, часто подсказывая, куда тем бежать. «Он любил нашу труппу, – вспоминает Пауэлл. – Он смотрел и строил планы на будущее, думал о том, что можно сделать. Вскоре мы уже разучивали «Раймонду» и «Дон Кихота».

Соня Арова, партнерша и постоянная спутница Эрика на гастролях, вспоминала, как с каждым днем после приезда Рудольфа обстановка делалась все более натянутой. «Напряжение висело в воздухе. Эрик пытался вырваться… он начал понимать, что должен что-то решительно поменять в своей карьере». Однако в письмах Эрик создает прямо противоположное впечатление. С каждым днем все больше влюбляясь в Рудольфа, он просит его подумать об их совместном будущем, «даже если мне придется просто всюду следовать за тобой». Он понимает, что черпает силу из работы с Рудольфом, который стал его «балетным идеалом». Он пишет: «Ты был источником моего вдохновения, но иногда и досады, потому что в тебе я вижу все, на что хочу быть способен сам».

После отлета Рудольфа в Америку Эрик растерялся и был безутешен. На Рождество, предпочитая одиночество «внутреннему плачу» в обществе друзей, он повторил их последнюю прогулку вдоль залива. Не получив весточки от Рудольфа за всю неделю, не в силах спать, он опускался все ниже, раздавленный ощущением рока, из-за которого он боялся быть как среди людей, так и в одиночестве. «Надеюсь, это скоро кончится, потому что мне кажется, что я могу сломаться… Ах, милый, я так по тебе скучаю – или я схожу с ума?»

Меньше всего Рудольф хотел мириться с тем, что Эрик вот-вот сломается; ему хватало своих трудностей. Не впечатленный стандартами и стилем «Американского театра балета», где его заняли на три спектакля в декабре 1962 г., он часто воевал с его художественным руководителем, Лусией Чейз, и давал волю гневу: из-за кое-как сляпанной рекламной статьи (в Chicago Tribune его назвали «Рудольфом Дугласом») он впал в уныние на целую неделю. Потом он вынужден был отменить один спектакль из-за сильной простуды, что едва ли улучшило его «раздражение», но, по крайней мере, к тому времени Эрик настолько взял себя в руки, что смог поддержать его, поделиться с ним своей силой: «Мое милое прекрасное чудовище… Не обижайся на глупых бюрократов… и людей. Сядь и отдохни, когда они предпочитают не понимать тебя… и смотри на них в упор, пока они не сделают так, как лучше для тебя».